— Дал бы ему по сопатке! — не выдержала мать.

— На базаре позориться не хотел. Мало что брешет дурак! А за кулаки в ментовку попасть не хотел. Зато он как спятил. Изводит, и все тут. Мне самому с ним связываться нельзя. Да и товар без присмотра не оставишь. Но дергаться начал. Нервы не железные. И спросил его, мол, чего тебе из- под меня надо? Чья жопа тебя выпердела, чего докапываешься? Не лезь, не выводи из себя, чтоб потом выть не пришлось. А тот чмо еще злей брехать стал. Ну я не стерпел. Схватил его за черепушку и об прилавок стукнул. Он затих. Свалился у ног и отдыхал почти до вечера. Под прилавком прохладно, и мухи не допекают, не грызут. Он и заснул. Я уже последнюю масленку продал, когда тот гнус очухался и стал требовать магарыч. Сказал, что он бывший муж Натальи. Я и ответил, мол, претензий к нему не имею. Он аж зашелся и как завопит: «Козел рогатый! Семью у меня умыкнул вместе с избой! Пришел на все готовое и в мудях не чешешь, а я как последний барбос на свалке приморился! За что? Чем ты лучше, харя твоя корявая?! Глянь на себя, страшней черта! Моего сына до икоты переполохаешь! Не смей к моим вваливаться, мурло свинячье!» — «Я пусть и не красавец, но меня там ждут и любят, — говорю. — А тебя вытрехнули и забыли имя. Будешь много вонять, заткну тебе пасть. И без крутых сам ребра посчитаю. Но после меня из больницы до конца дней своих не выскочишь! Я жалеть не умею. Прямо под прилавком и урою, чтоб долго не возиться».

Герасим засмеялся.

— Он быстро сбавил тон. И, видя, что я собираюсь уходить, стал просить на бутылку. Мол, так и быть, уступаю, но ты мне за это гони поллитровку. Конечно не дал. Зачем приваживать алкаша? Потом не отвяжется. Как дерьмо на лапти липнуть станет.

— То верно сообразил. Не дал — враз отшил. Так оно лучше. Единое не уразумею, как случилось, что чужое дите и тебя удалось? Даже говорит вот так же — взахлеб. И глаза, сам взгляд, и губешки твои, бегает вприскочку, пятки на заднице закручивает. До еды жадный, работать станет хорошо и много.

— Мало чего умеет. В городе жил, учить придется всему самой. Мне возвращаться надо. Не обижайся. Дело свое не могу оставить. Недели через две наведаюсь к вам. Постарайся с ним сдружиться. Что с того, если не кровный, сама говоришь — моя копия. Вместо себя оставляю Борьку. Верни ему детство. Обокрал на него пацана родной отец. А и к делу принорови. Как меня когда-то. Его только осторожно, не спеша приучай. Обидчивый он. Много горя видел. Ну да ты у меня добрая, умная, сама все поймешь и разберешься во всем.

— А не тушуйся, сладим. Нешто не смогу этого обогреть? Сумею! Лишь бы твоя судьбина наладилась! — улыбнулась сыну.

Еще с вечера собрала харчи до города. Домашнее все, свое. Масло и творог, сметану и сыр увязала, обмотала, аккуратно разместила по корзинам. Сало и грибы, варенье — ничего не забыла. Гладыш со сливками решила утром из колодца поднять. Там, в студеной воде, надежней, чем в холодильнике, сохранится.

И только управилась, Борька с речки вернулся, весь мокрый, в песке, а улыбка от уха до уха:

— Баб! А меня жаба обоссала! А я ее!

— Как же сумел? — хохотала старуха.

— Натурально! Догнал, наступил ей на лапу и обоссал насквозь.

— Зачем? За что обидел ее?

— А она меня? Я ж в руки взял, чтоб только посмотреть, а эта стерва меня отделала.