Большая часть бумаг, казалось, были математическими исследованиями, и она отложила их в сторону, наткнувшись на связку писем, которые обещали быть гораздо более интересными. Читая их, у неё было ощущение, что она подглядывает в чужую жизнь; эти письма уносили её назад к году её рождения, по ним она могла проследить жизнь своих родителей и узнать вещи, о которых они никогда не рассказывали ей.

Первые письма, датированные 1622 годом, поразили её. Письма от родителей её матери к Мэтью и Марте Слайт содержали не только благочестивые советы, но и упреки Мэтью Слайту, что он торговец бедный и должен работать больше, чтобы заслужить благосклонность Бога и преуспевать. В одном письме отказывали занять ему денег, заявив, что уже достаточно было предложено и намекнули, что ему надо проверить свою совесть и посмотреть, не наказывает ли его Бог за какие-либо грехи. В то время, в год её рождения, её родители жили в Дорчестере, где отец, она знала, был торговцем шерстью. Из писем очевидно, достаточно бедным.

Она читала письма, написанные в течение трёх лет, проскакивая абзацы религиозных советов, быстро прочитывая высокопарные новости, которые Джон Прескотт, её дедушка по материнской линии, сообщал из Лондона. Она дошла до письма, в котором Мэтью и Марту поздравляли с рождением сына — «основание великого празднования и счастья для всех нас». Она прервалась, попытавшись поймать ускользавшую мысль, и нахмурилась. Ни в одном письме не было упоминания о ней, кроме как общих обращений к «дитятям».

Письма 1625 года ввели новое для неё имя: Кони. В письме за письмом говорили о Кони: «хороший человек», «деловой человек», «Кони написал вам, мы полагаем», «Вы ответили мистеру Кони? Он заслуживает ответа», но ни в одном письме не было ни малейшего намека на то, почему мистер Кони был «деловым» для Мэтью Слайта или Джона Прескотта. В одном письме, очевидно после того как Мэтью Слайт съездил в Лондон, говорилось о «деле, о котором мы договаривались». Какое бы ни было дело, видно, оно было слишком важным, чтобы поручать его письмам.

После 1626 года прекратились напоминания о неспособности Мэтью Слайта управляться с финансовыми делами. Теперь письма говорили о богатстве Слайта, о «Божьей щедрой благосклонности к вам, за которую мы многократно благодарны», и в одном письме с нетерпением ждали «нашего визита в Уирлаттон». Итак, отец где-то между 1625 и 1626 уехал из Дорчестера. Ей должно быть самое большее три года, и она переезда не помнила. Единственное, что она знала, это Уирлаттон Холл. Она бегло просмотрела ещё одну стопку писем, выискивая ключ к внезапному богатству отца, но нигде не нашла. В один год он был торговцем, едва сводящий концы с концами, и в следующий стал владельцем этого огромного поместья с большим Холлом.

Письмо от 1630 года было написано другой рукой, сообщающей о кончине свекра, и на полях письма Слайт написал лаконичное дополнение о кончине свекрови неделю спустя. Короткое объяснение «чума».

Кто-то громко постучался в дверь. Смолевка положила письма и пробежалась пальцами по распущенным волосам. Стук повторился.

— Кто это?

— Эбенизер. Я хочу войти!

— Нельзя, уходи, — она была наполовину раздета, волосы распущены, и поэтому не могла его впустить.

— Что ты там делаешь?

— Ты знаешь, что я делаю. Прибираю!

— Нет! Я слушал.

— Уходи, Эб! Я читаю Библию.

Она подождала, пока не стихли звуки его шагов и недовольное ворчание, и неохотно поднялась на ноги, чтобы зажечь побольше свечей.