— Юнга... — рявкнул Митька, ища кого бы послать.

— Отставить! Сми-ирно! — скомандовал мичман, увидев поднимавшихся на плац Давлета и фотографа, и поспешил к ним.— Товарищ начальник лагеря, мачта к подъему готова!

— Вольно! — Филипп Андреевич прошелся вдоль мачты, осматривая стыки, и попутно потрепал по голове Земноводного, опять пристроившегося с топором. — Стираешь, Миша?

— Ошкуриваю!

— Вот я и говорю: стираешь грань между умственным и физическим трудом!

— В этом смысле — да! — Земноводный улыбнулся и похлопал себя по животу, глядя при этом на живот начальника. — Мне это полезно! Я обещал маме похудеть!

— Давай-давай! Поможем! — одобрил Филипп Андреевич и — мичману: — Юнга Швов доложил о наряде?

— Так точно!

— И что?

— Отправил наломать пару веников.

— Хорошо... Неужели поднимем?

— Поднимем.

— А может, все же спецбригаду вызвать?

— Варяги и есть спецэкипаж, — напомнил мичман Кротов.

— Ну, спецы спецам рознь, — возразил Давлет и попружинил мачту. — Не сломается?

— Не должна.

— Не должна или не сломается?

— Не сломается.

— Прекрасно! — заключил Филипп Андреевич. — Значит, можно бить большой сбор?

— Можно.

— Чур, я!.. Чур, я! — раздалось вокруг, и несколько человек, стоявших ближе к ГКП, бросились на балкон, где висела корабельная рында.

— Чур, я! — крикнул Давлет.

Все остановились.

Филипп Андреевич торопливо, словно не надеясь на долгую ребячью выдержку, взбежал по лестнице, дунул в кулак, победоносно оглядывая сверху плац, и задергал рындабулину. Сощурившись, словно звон ударил не по ушам, а по глазам, я уставился на подбалконную стенку, которую Алька так обрызгал краскопультом, что она превратилась в картину моря: светло-зеленые волны, красные рыбы, желтые аквалангисты и синие подводные лодки. Все это как бы колыхнулось и ожило под звуки рынды и неохотно замерло опять, когда они стихли. Давлет стоял, недвижно прислушиваясь. И вот, нарастая, со всех концов лагеря понесся к плацу дружный и восторженный рев — разметанный в пространстве народ сливался воедино. Именно этот миг и любил, наверно, Филипп Андреевич!

Позже всех, провозившись со шлюпками, прибежали чумазые и мокрые подводники, а мои аборигены, хоть и выпутывались из завала, а уложились в минуту. Мичман Кротов объявил по мегафону, что сейчас лагерю предстоит поднять мачту.

И эпопея началась.

Расчалок было девять, по три в ярусе, и нас разбили на девять групп, каждой дав номер и во главе каждой поставив заранее натасканных варягов. Мичман Кротов сам развел группы по местам, дотянул до всех ванты, а шестерых юнг загнал даже на деревья — и все это проделывал, ориентируясь на какую-то воображаемую точку в небе. Ванты перепутались между собой, между деревьев, и казалось, что при первом же рывке они свяжутся узлами, и все пойдет насмарку. Нижние ванты, от первого стыка, были короткие, и обслуга толпилась возле плаца, видя все происходящее; средние, от второго стыка, — подлиннее, и пацаны шарашились в кустах, пытаясь хоть что-то разглядеть на плацу; а верхние, от макушки, — такие длиннющие, что терялись в зелени.

Мы с Димкой и Земноводным попали на нижнюю береговую растяжку. И мне, признаться, не верилось, что мы, пусть и с помощью небольшого крана, сможем поставить на попа этакую махину. Мичман Кротов стропом захлестнул мачту почти посередине, поправил у ямы бруски, не пускавшие комель в стороны, и сказал в мегафон:

— Внимание! Повторяю: с морской стороны давать слабину, с береговой — натягивать, но не сильно! Помнить свои номера и слушать мою команду.