Кран заклацал зубчатками, строп натянулся, врезаясь з древесину, мотор взвыл сильнее, середина мачты выгнулась по-щучьи, оторвавшись от прокладок, и тут же медленно приподнялась верхушка и пошла, пошла...

— Седьмой, слабее!.. Еще слабее!.. Да вы что там, оглохли? Слабее, седьмой! — кричал мичман Кротов. —Вот так! Хорошо!.. Пятый, на себя!.. И второй, на себя!

Мы были вторыми и поднатужились. Передо мной жарко пыхтел Земноводный, а позади кожилиршя Димка. Я не знал, легко мне или тяжело, потому что лично не зависел от силы, трепетавшей в расчалке, я даже мог вообще отцепиться или тянуть, когда остальные не тянут — это бы нищенски влияло на мачту, — а вот вместе мы, наверное, знали, каково нам.

Мачта как бы разыгрывала, вытанцовывала свой подъем, то бедро выгибая туда, то плечо — сюда, то голову откидывая назад, а мичман Кротов был как бы судьей этого танца, не позволяя хрупкой танцовщице перестараться в своей изгибистой игре.

Филипп Андреевич, едва мачта отошла от земли, встал туда, где только что находился второй стык, и застыл, всем своим видом как бы говоря, что если, мол, мачта рухнет, сама ли, или по нашей промашке, то он не сдвинется с места, и пусть его расшибет вторым стыком в лепешку, так что, мол, старайтесь, если хотите иметь начальника. И мы старались!

— Седьмой, слабее!.. Да что они там! Мичман Чиж, займись седьмой!.. Шестой, на себя! Еще чуть!.. Так, хорошо, ребята! — то взлетал, то опадал голос мичмана Кротова.

В нашем единоборстве с мачтой было что-то гулливеро-лилипутское, что-то всесильно-торжественное и беспомощно-смешное вместе. Очутись тут великан, тот самый, чьи бревна-спички рассыпаны по заливу, он бы шутя воткнул нашу мачту в дырку — и все, конец бы страстям, но зачем тогда гремела рында, зачем был большой сбор, зачем этот наш азарт и это ожидание чуда?.. Нет уж, товарищ великан, мы уж как-нибудь сами!..

— Седьмой, натяни!

Пята соскользнула по плахе в яму, мачта осела, на миг ослабив ванты, и сразу легко и быстро стала выпрямляться. Расчалки, казавшиеся перепутанными, сами собой разобрались и напряглись. Мичман Кротов забежал с одного бока, с другого и, махнув рукой, распорядился:

— Первый, второй, третий, закрепляй! — Мы, не отпуская натяжки, гирляндой закружились вокруг своей березы. — Четвертый, ослабь! Еще! Пятый, ослабь!.. Стоп! Второй ярус, закрепляй! Седьмой, ослабь! — продолжал мичман Кротов, припав к мачте, чтобы выверить ее прямизну. — Девятый, ослабь!.. Седьмой, куда потянул! Ослабь!.. Так, девятый, закрепляй! — Девятая «кукушка», еле различимая в хвое, зашевелилась и закряхтела. — Восьмая, закрепляй!.. Ну, и седьмая, пошел! — И еще чуть подождав, не скособочится ли верхушка в последний миг, мичман Кротов выпрямился и дважды, одной и другой рукой, вытер пот со лба. — Все!

— Ура-а! — рванула братва и, сдерживаемая до сих пор мичманом Фабианским и Ринчином, хлынула на плац, который с мачтой сразу превратился в палубу корабля — не хватало только военно-морского флага да пушки.

Давлет крикнул:

— Качать мичмана Кротова!

— Качать!

И мичман Кротов взлетел на воздух с таким спокойствием, словно это входило в его расчеты. Качало человек десять, а сотня плясала вокруг.

Кто-то предложил:

— Качать Филиппа Андреевича!

— Качать!

Толпа радостно раздвоилась, и Давлет тотчас взвился, ойкая и прося пощады, но его никто не слушал. Видя, что мольба не помогает, Филипп Андреевич скомандовал на лету:

— Становись!

И чуть не поплатился за это легкомыслие, потому-что юнги, подбросив начальника, разбежались по местам, и лишь двое с Ринчином поймали Давлета.

— Уф, обормоты! — отпыхивался Филипп Андреевич, поддергивая брюки.