— Я тоже непременно об этом подумаю, мистер Скрайб, — сказал я, повернув ручку и с поклоном указывая ему на распахнутую настежь дверь. — Обещаю задуматься над этим вопросом самым серьезным образом, дело требует основательного размышления; весьма вам обязан, мистер Скрайб, до свидания.

— Значит, все улажено? — Жена с радостным возгласом выскочила из соседней комнаты.

— Когда они начинают? — нетерпеливо перебила ее моя дочь Джулия.

— Завтра? — торопливо вмешалась Анна.

— Терпение, милые мои, терпение! — отвечал я. — Камин большой, разом его не разломаешь.

Назавтра повторилась прежняя сцена.

— Ты забыл про камин, — бросила мне жена.

— Знаешь, жена, — отвечал я, — камин в доме, а значит, и у меня в голове.

— Но когда же мистер Скрайб примется его ломать? — спросила с любопытством Анна.

— Не сегодня, дочь моя, не сегодня, — заметил я ей сухо.

— Если не сегодня, то когда же? — с тревогой спросила Джулия.

По величине мой камин вполне способен соперничать с колокольней, и потому жену и дочерей можно было сравнить с колоколами, звон которых стоял у меня в ушах непрерывно: звучание их всегда сливалось в одну мелодию, а если один колокол умолкал, тотчас вступал другой, однако явственнее всего вызванивал колокол моей супруги. Дивные это были трезвоны и переливы, не спорю, но ведь и колокола, наделенные от природы самым серебряным голосом, предаются не только праздничным перезвонам, но подчас могут разносить по округе и мрачные погребальные удары. Обнаружив во мне непостижимый рецидив сопротивления, жена с дочерьми со всей безутешной горестью подняли надо мной неотвратимо-размеренный похоронный звон.

Под конец моя супруга вышла из себя и с воздетым к небу указательным пальцем заявила мне, что дальнейшее присутствие камина в доме она будет рассматривать как наглядное свидетельство мною нарушенного, по ее выражению, священного обета. Заметив, что слова эти не возымели желаемого действия, через день она дала мне понять, что кто-то из них двоих — либо она, либо мой камин — должен уйти из дома.

Коль скоро дело зашло так далеко, мне пришлось всецело предаться философским размышлениям в обществе моей трубки, в результате чего мы пришли к обоюдному решению, хотя и глубоко противному нашим сердцам: ради сохранения мира и спокойствия скрепить вынесенный камину смертный приговор и собственноручно начертать послание мистеру Скрайбу.

Принимая во внимание то обстоятельство, что я, мой камин и моя глиняная трубка за долгие годы, неразлучно проведенные вместе, стали закадычными приятелями, та легкость, с какой моя трубка одобрила план, безнадежно гибельный для достойнейшего и наиболее весомого участника нашего трио, и вообще весь этот тайный сговор, заключенный нами двумя против ни о чем не подозревающего старого сотоварища, мог бы вызвать поистине прискорбное удивление и даже навлечь на нас недвусмысленное осуждение. Но чем мы, дети праха (я говорю о себе и своей трубке), хуже всех остальных? Никогда, конечно, мы бы сами не замыслили предательства. От природы мы более чем миролюбивы. Именно миролюбие и склонило нас к измене нашему общему другу, в то время как обстоятельства требовали от нас деятельного заступничества. Однако я рад добавить в наше оправдание, что позднее к нам вернулся образ мышления более отважный и благородный, о чем вкратце речь пойдет ниже.

В ответ на мое послание мистер Скрайб явился собственной персоной.

Мы провели новое обследование, на сей раз углубившись преимущественно в финансовую сторону дела.

— Я готов сделать это за пятьсот долларов, — заключил мистер Скрайб под конец, снова берясь за шляпу.