— Нет, — буркнул я.

— И не сердишься?

Я помолчал, ответил:

— Не знаю.

— Ну, если не знаешь, значит, не сердишься… Сань… Друг я твой. Настоящий. В огонь и воду за тебя пойду… если ты, конечно, Пойдешь прямо, по коммунарской дорожке. — Борис прижался ко мне, затеребил мое плечо. — Ну, чего молчишь, Сань?

— А чего говорить? Правильные твои слова. Я и сам так часто думаю… Думаю вот правильно, а совладать с собой не совладаю.

— А ты меня тогда зови на подмогу — вдвоем и батька легче дубасить.

Мы засмеялись.

Проговорили до утра и нарушили правила коммуны, заснув на одной кровати.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Ночной отбой. Давно уже во дворе отзвенел стальной кусок рельса, а в белом доме снизу доверху ярко горят окна: коммуна бывших беспризорников восстала.

Началось с нашей комнаты. Пришел я из мастерской. Ноги еле втащил по лестнице. Голова пьяная от пустоты. Язык сухой и колючий.

Припал на кровать. От чая и ужина отказался. Спешил глаза закрыть поскорее, не смотреть на высокие стены, на своих соседей, на свою комнату. Не от болезни это, а от обиды.

Сдернул одеяло, спать собрался, но показалось, что простыню подменили. Моя была чистая, а эта серая и в коричневых пятнах. Раскричался на ребят. А они хохочут и советуют:

— Обуй глаза, Сань. На месте твое добро.

Разглядел внимательно, и правда — моя простыня. Вон и пятна на ней от ботинок. А чего же я раньше не замечал, что она такая грязная? Не буду я спать на такой простыне.

— Смену, дежурный, давай сме-е-ну! Дежурный, сме-е-ну!

Ребята шахматы бросили, руки мне скрутили, уговаривают, тихо, мол, тихо, вроде я фрайер какой. Сорвал простыню с кровати, двери нараспашку и пустился бегом по коридору, не умолкая:

— Сме-ену, сме-е-е-ену…

Захлопали двери, осветились задремавшие комнаты, прибежал сторож наш Федор Петрович. Я разошелся и не узнать меня. Хватился — нет зубной щетки, и вовсе злость взяла.

Ребята расспрашивают, чего шум поднял, а я метнул простыню над головой, губы до боли растянул, хрипло кричу:

— Сме-е-е-ену…

Прибежал я в двадцать пятую комнату. Здесь ребята были в долгой отлучке. Посылали их в таежную деревню, где организован был нашей коммуной первый в этих краях колхоз. Ремонтировали они там плуги, брички, помогали готовиться с севу. Вернулись позавчера с голодным блеском в глазах, неразговорчивые.

Разметал перед ними простыню, разбрызгался слюной:

— Смотри, братва, на чем Спим, до чего дожили!

Мишка-слесарь, который недавно ботинки в деревне на самогон променял, первый поднял свою простыню и сказал:

— У всех такие, за свиней считают.

Подбежал к двери, просунул голову и, покраснев от натуги, закричал в коридор:

— Сме-е-е-е-ену, сме-е-е-е-ену!

Вся комната поддержала Мишку: раздела кровати и с простынями над головами всем отрядом метнулась по белому дому. У лестницы на верхний этаж нас остановили. Колька-токарь стал с ребятами плотной стеной и мрачно проговорил:

— Куда! Осади!

— Чего куда? Пропускай, — недовольно напирал отряд, а я по привычке поднял руку.

Токарь посинел, промычал:

— Н-ну, гад, бей…

Я опустил руку, он схватил ее и грозит:

— Пойдем в уголок, там всем расскажешь, чего бунтуешь.