У Борисова побелели кончики пальцев, на них не держатся уж слезы керосиновых капель, а он все трет, спрятав губы. Его рот кажется зашитым навеки. Только иногда вскидываются брови, и он быстро взглядывает на меня. Тогда я вижу его большие зрачки и грязные подтеки на щеках.

Я смеюсь, подбадривая Борисова. А сам мелко дрожу, и в зубах будто роется, скрипя и жужжа, холодный и скользкий ветер. С губ вот сейчас, сию минуту, сорвется предложение Борисову пойти обогреться, но мне не хочется говорить это первому. Я вижу, что Борисов тоже хочет сказать, но ждет, что это сделаю я.

Так мы и промолчали, пока сухопарник не стал, как воронье крыло. Сошли на землю, собираясь бежать. Но хочется посмотреть, как мы омолодили паровоз. Ходим вокруг машины, не насмотримся и чуть-чуть улыбаемся друг другу.

…На груди моего паровоза орден, горящий солнцем, и на нем выбиты по меди слова:

«Паровоз соревнуется с доменщиками. Ни минуты задержки».

Дежурный по станции, составители, сцепщики, стрелочники рассматривают машину, будто впервые, долго и упрекающе останавливаются на маленьких, как зерно, пятнах грязи, которые вовсе не грязь, а только тень ее. Но они не могут простить даже и того.

Мне прицепили три ковша. Я должен поставить их под домну для наливки чугуна. В социалистическом договоре есть пункт, в котором я обязываюсь ставить ковши в три минуты.

Я поехал. За паровозом потянулись стрелочники, составители, сцепщики. Они хотят посмотреть мою работу, но делают вид, что идут по своим делам.

На лакированном боку паровоза горит золотом номер 20.

Через перила палубы литейного двора домен гнутся мастера, горновые, чугунщики. Среди них я вижу и горнового Крамаренко. Он снял войлочную шляпу, разглаживает ее непокорные поля и, не моргая, смотрит на меня, на колеса паровоза, на руку, лежащую на регуляторе.

Не беспокойся, Крамаренко, не подведу! Сколько дней я думал, рассчитывал, как буду ставить ковши под огненную струю. Еду знакомой дорогой. Я глазами измеряю расстояние до первого носка желоба, по которому идет чугун. Сюда надо установить ковш. Открываю регулятор крохотными порциями, не бросая тормоза, слежу за безостановочным шагом поезда. Не успел еще составитель дать сигнал остановки, как я закрыл пар, прижал тормоз — и машина стала как вкопанная, отдуваясь паром.

За две минуты расставлены ковши на двести пятьдесят тонн чугуна, раньше тратили на это десять-пятнадцать минут.

Никто не бросил нам даже и скупой похвалы. Но меня не обманешь, я заметил в глазах доменщиков одобрение. И улыбки их такие спокойные и добрые.

Я ждал, что спадет напряжение, утихнет тревога, но она лишь выросла.

Когда прицепили меня к поезду, налитому чугуном, то я уже припас и силу своему паровозу — пар, воду — дыхание и уголь — пищу. Он стоял под ковшами, чуть подрагивая. Он будто переживал мое волнение.

Одновременно с сигналом отправителя я дал свисток, открыл пар и полетел.

Вот и семафор. Пробег занял три минуты. Раньше тратили десять да простаивали иногда полчаса у входа. А вдруг случится это и сейчас? В страхе высматриваю цвет огней. Красный? Ну да, алый, как рана, сигнал остановки! Простой!..

Напрасно через семь минут меня будут ждать десятки рабочих в другом конце завода, чтоб разлить выплавленный тысячью людей чугун. Я привезу ковши остывшими, кран опрокинет чаши над формами бесконечной конвейерной ленты машины, но чугун будет густой и липкий.

Бросаю паровоз на ответственность Борисова, сам бегу к станции.

Резервный составитель, хмельной от безделья, поспорил со стрелочником, что он одним вздохом вытянет всю папиросу и одновременно кашлянет прямой кишкой. Дежурный по станции увлекся зрелищем и забыл о поезде.

Я наскакиваю на дежурного, хочу ударить его по обвисшей губе, но сдерживаюсь.