Иду скорее к людям, в толпу, чтобы избавиться от тошноты, хрипа в горле. Встречаю Богатырева, который избран недавно секретарем партийной ячейки.

Он жмет мою руку и, загадочно улыбаясь, ведет к большому плакату на стене депо. Я читаю:

На собрание пришла вся моя бригада, все хозяева шести заграничных паровозов.

Богатырев стоит за длинным столом, смотрит поверх очков на собрание, встряхивая моим заявлением, и говорит:

— Вот, товарищи, принимаем мы в ленинские ряды машиниста, а в его автобиографии сказано, что занимался воровством, кокаин нюхал и в допрах сидел. Как же нам быть?

Долго молчит собрание, под ноги смотрит.

В открытое окно врываются паровозные крики. Ветер бьет концом плаката, и он трепещет подбитым крылом. Люди рады, что нашлось что-то, куда можно отвести растерянный взгляд. Все жадно слушают, как шуршит грубая бумага, и всем жалко, когда она разрывается о ржавый гвоздь.

Решительно поднялся машинист Гаркуша.

Он подошел к столу, глухо застегнул пиджак, пригладил серебро волос и начал не спеша:

— Я пятнадцать лет советским паровозом управляю, а на машине — сорок с хвостиком. Поди, тридцать лет, товарищи, я тоже воровством занимался. В депо медный краник, колечко, планочку — все подбирал, а потом на барахолку. С паровоза тоже уголь, дрова таскал и себе на топку и людям за деньги. И стыда не было. Отчего же это, а? А оттого, милые вы мои, что я голодный был. Обзавелся я выводком, а правление дороги прижимисто, да еще за квартиру казенную, за воду, свет вычет делало. А ну, скажите, кто из вас смелости наберется судить меня за прошлое воровство? Нету. А почему я сейчас не ворую? Ну, это ясно школьнику. Себя не грабят.

Богатырев молчал, ухмылялся. Место Гаркуши занимает мой сменщик — машинист Федоров.

— Я хоть и беспартийный, но скажу, что знаю Саньку больше года, и добавляю, что приходится завидовать его жадности к паровозному делу.

Волнуясь, Андрюша Борисов рассказывает собранию:

— Был я, товарищи, черствый землекоп, а сейчас готовлюсь сдавать экзамен в машинисты. И все Санька… Он помог.

Не покрывая седой головы, машинист Гаркуша перебил Борисова, длинно вытягивая руки:

— Посылаем мы тебя, Сань, всем обществом в ячейку. Шагай.

И еще подходят к столу секретарь комсомольского комитета, начальник депо, машинист, помощник. Мне и радостно и тяжело выслушивать такую груду похвал.

Богатырев не знает, куда девать свои очки. Он крутит их на пальцах, цепляет на уши, обдувает стекляшки.

Кто-то крикнул:

— Голосуй!

Богатырев вспомнил свои обязанности и приступил к делу, забыв предупредить собрание, что голосуют только члены партии. И вышло не по уставу. Голосовали беспартийные и комсомольцы.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Каждый свой выходной день мы с Леной получаем в профкоме однодневную путевку в санаторий, спрятанный в лесной хмельной тиши, на берегу Банного озера, на отрогах Уральского хребта.

Весь рассвет мы идем с ней степью. Роса холодная, жжет ноги.

Лена в своем нежном батисте похожа на голубой рассвет.

Останавливаемся — трудно целоваться и шагать…

Обнимает мою голову, и сквозь облачную ткань я чувствую горячее тело.

— Саня, помнишь я тебе когда-то говорила…

— Что?

— …Нравился мне кто-то…

— Нет, не помню. Ничего не помню! — я смеюсь, пытаюсь закрыть Лене рот, но она не дается.

— Вспомни!.. Это неправда, Саня. Мне тогда только казалось… Придумала все. Ожидая тебя, придумала.

— Друг ты мой, жизнь хорошая!

Грузовая машина подхватывает нас, мчит к озеру, к санаторию.