Мчусь в гам и гул, в марсианское гудение воздуходувки, в голубые сполохи электросварочных молний, в грохот автоматов, склепывающих гигантские кожухи будущей домны, в африканскую жару чугунной плавки.

Кто поверит, глядя на бегущего парня в парусиновых туфлях, мокрых от росы, в сине-красной ковбойке, что он в своем уме? Да, обезумел. От молодости, от силы, от радости. Всем умникам желаю такого безумия.

Забрели мы с Ленкой на гору невзначай. Думали, погуляем час-другой, полюбуемся огнями и спустимся вниз. Присели на минутку и засиделись.

Ветреные мы люди. Этой зимой, в последний день декабря, мы встали на лыжи, взяли пайковый харч и понеслись в горы, к Уральскому хребту, поближе к небу. Забрели в дебри, где и медведь редко бывает, облюбовали на корню елочку с разлапистыми ветвями, украсили ее церковными свечами, клочьями ваты, разноцветными бумажками, разожгли жаркий костер и славно встретили Новый год.

Медовой юности все по плечу. Бегай, пока бегается! Люби, пока любится! Куй железо, пока оно белым-бело, пока молот в руке кажется легче пушинки.

Гудит гудок. И я на свой язык перевожу его гул. Пора, рабочий человек! Трудись! Мир после трудов твоих станет богаче, а сам ты — красивым и гордым.

И многое другое слышу и угадываю в утреннем гудке Магнитки.

Я был безумно счастлив. Не меньше, чем Васыль, созданный кинорежиссером Довженко...

...Шел белой ночью по деревне хлопец не в своем уме. Только-только с любимой расстался. Тишина вокруг. Замерли тополя. В чистом небе стыла луна. Все молчало, а парубок слышал музыку. Улыбнулся, ударил об землю каблуком и пошел... Закружился в хмельном танце первый парень на деревне, тракторист. Задымилась пыль в проулке. Ожила и понеслась веселая луна. Гомонили тополя. И тут плюнул пулю кулацкий обрез. Удивился Васыль, упал и навсегда закрыл свои молодые очи.

Хоронили моего ровесника солнечным днем. Бурлило на ветру пшеничное поле. Подсолнухи поворачивали к Васылю свои золотые умные головы. Ветви яблонь прощально трогали его лицо, на котором застыло удивление.

Сердце мое разрывалось. Я плакал, когда смотрел фильм «Земля», и ликовал, и не стыдился ни слез, ни радости.

Буду жить, как жил Васыль! Хочу, чтобы в мою сторону, как подсолнухи к солнцу, поворачивались люди.

Гудок замер, а я все еще слышу его, он все еще звучит во мне, заставляет бежать, кружиться в танце.

Нескончаем мой хмельной, сумасбродный жизненный танец! Не найдет меня вражья пуля!

Взбираюсь на паровоз. Стосковался я по нем за сорок восемь часов разлуки. Мы, паровозники, работаем по двенадцать часов в смену. После дневной упряжки отдыхаем всего полсуток, а после ночной — двое.

Двадцатка вибрирует всем своим железом — работает насос, нагнетающий сжатый воздух в тормозные резервуары. Но я воспринимаю это как радость живого существа: пришел наконец, долгожданный, поработаем вволю!

Кладу руку на реверс, как бы успокаивая машину.

Раскрытая топка пышет белым жаром. Журчит, глотая кубометры воды, инжектор. Ворох обтирочной пакли источает дух конопляных зерен. Черные усики манометра рвутся к опасной красной черте и, приблизившись к ней, теряют ретивость, топчутся на месте: и хочется проникнуть в неведомое и колется. В толстом матовом стекле опускается и поднимается контрольный уровень воды. Блестит рычаг, отполированный ладонями машинистов. Сияют массивная рукоятка тормозного крана и зубья реверса. Желтеет кожа на откидном сиденье машиниста. Пол только что выметен и помыт. Пахнет свежей краской: колеса паровоза обновлены белилами, а червонный поясок на тендере — киноварью. Славно!

— Ну, порядок! — говорю я своему напарнику и крепко жму ему руку.