Анна Алмазная. Я ненавижу таких, как я
А день начинается так хорошо. Изумрудом бушует май. Плещет в лицо ласковым светом вялое с утра солнце. За спиной перешептываются сосны, спешит по белоснежной плитке сухой листик, погоняемый ветром. Задыхается трелью в вышине жаворонок, и неясная тоска подкатывает к горлу смутно знакомыми звуками. — Рассчитайсь! — Первый! — крикнули в начале шеренги. Бред, я и петь не умею, и песен не знаю, но в последнее время то и дело мурлычу что-то под нос, когда никто не видит. — Четвертый! Складываю слова в фразы, фразы как бусинки нанизываю на мелодии и сразу их забываю. Выплескиваю из души вместе с тоской, чтобы ненадолго наслаждаться сладостным опустошением. — Седьмой! Лишь тогда могу на время смириться с безликой жизнью. Со стерильно-белыми стенами учебного здания. — Девятый! С безмолвной толпой учеников. Таких, как я. — Одиннадцатый! Таких до последней родинки на одинакового оттенка коже. До последнего стежка на идеально чистой, пахнущей свежестью одежде. Ненормально одинаковые, пустые ярко-синие глаза. Светлые, одинаково постриженные волосы. Меня тошнило от этой одинаковости. — Пятнадцатый! И эти люди. Они мелькают между нами подобно теням. Скрывают тела под черными костюмами, а лица — под масками. Наши учителя, наши тренеры, наши врачи. Наши слуги. — Восемнадцатый! — выкрикнул я. Всегда немногословны, вежливы и обходительны, как роботы. Другие называли их обслуживающим персоналом. Я с недавнего времени — тюремщиками и палачами. — Двадцать третий! Кому, к черту, нужен этот жесткий режим? Эти тренировки? Сказать по правде, я раньше не задумывался и жил себе спокойно. Но уже месяц жрут изнутри сомнения и вопросы. — Двадцать седьмой. Потому что не может быть всем ученикам по пятнадцать. — Тридцатый! И не могут быть все настолько одинаковыми. Я знал (откуда?) что так не бывает. — Тридцать второй! Я знал, что оно ненормально… так наказывать за каждую слабость. — Тридцать чет… Голос последнего ученика осекся, сорвавшись на кашель. Боясь пошевелиться, я скосил глаза. Так и есть… значит, не приснились мне капли крови в умывальнике. И на вчерашней тренировке этот придурок ударился гораздо сильнее, чем мы думали. Тридцать четвертый упал на колени. С уголка его губ медленно потекла струйка крови. Не в первый раз я видел подобное, однако в первый раз мне стало горько и тоскливо. Но что я мог сделать? Только смотреть, как мальчишка с моим лицом тяжело дышит, вздрагивает то ли от боли, то ли от страха, и смертельно бледнеет, когда от шеренги людей в черном отделяется один человек. Плавным, едва уловимым движением он достал из кобуры пистолет. От оружия отразился луч солнца. Резанул по глазам. Стало дурно. И от собственной беспомощности дурно, и от собственного страха, горьким комком подкатившего к горлу. Дурно. Золотоволосый мальчишка не шелохнулся. Он все так же стоял на коленях, упирался ладонями в уложенную плиткой землю, и даже головы не поднял, когда отливающее металлом дуло коснулось его волос. — Готов умереть? Мальчишка посмотрел на нашего тюремщика со знакомым мне до боли… упрямством? Губы расплылись в улыбке, с подбородка сорвалась и разбилась о белый мрамор ярко-красная капля: — И ты все равно… убьешь? — с издевкой спросил он. — Таков был договор. — Пусть так. Лучше я умру живым… вы никогда не узнаете, кто он. Что. Он. Говорит? — Мне очень жаль, — сказал мужчина в черном, посмотрев на нашу шеренгу. |
