— Я не хочу умирать медленно, — сказал он. — Если уж умереть… то сразу.

А кому нужна твоя жизнь!

Он скользнул рукой за пазуху и вытащил пистолет — точь-в-точь такой, из которого утром застрелили тридцать четвертого.

— Зачем он тебе? — усмехнулся я.

— Теперь они знают, кто ты… — не услышал он вопроса и…

… и прицелился в меня.

— Спрашиваешь, чем я лучше? — я заглянул ему в глаза, чувствуя неожиданный прилив наглости. Ведь бояться можно до определенной степени, а потом уже становится все равно. Мне стало все равно. — Может, тем, что не могу так просто убить раненного, беззащитного человека? А ведь…

… он даже не вздрогнул, будто и не понял, что я ему сказал. Может, и в самом деле не понял? Игнорируя пистолет, я провел пальцами по его щеке, оставляя на коже четыре красных дорожки. Продолжая улыбаться, издевательски замурлыкал. Откуда только слова и мелодия взялись:

Он дернулся, но пистолета не опустил.

— …и тени сожаления нет, — продолжил я, глядя в него, как в кривое зеркало. — А ведь ты смотришь мне в глаза, убиваешь первый раз в жизни, а даже не содрогнешься. Ты вообще знаешь, что такое совесть?

— Я знаю, что не хочу исчезать.

— Исчезнуть может то, что существует, — засмеялся я. — А тебя и не было никогда.

Мальчишка стиснул зубы, на его щеках заиграли желваки. Гневается? А что с того? Я откинулся и, прислонившись спиной к стволу сосны, закрыл глаза.

И в самом деле, чем я лучше? Тем, что сейчас умру? Тем, что мертвых не судят? Или тем, что сдался?

Грянул выстрел, отозвавшись вибрацией в каждой клеточке моего тела. На лицо, на волосы прыснуло что-то горячее, и меня захлестнуло теплой волной облегчение. Все еще не открывая глаз, я истерически засмеялся.

Кто-то обнимал меня за плечи, прижимал к пахнущей потом куртке. Кто-то ласково гладил мои волосы и шептал что-то на ухо, а я все продолжал смеяться. До икоты. До дрожи. До хрипоты в голосе и полной опустошенности внутри.

И тут он почему-то запел…

— Фальшивишь! — прошептал я, и показалось на миг, что знакомая мелодия просится к горлу вместе с далекими, едва ощутимыми воспоминаниями и странным чувством внутри… удовлетворенности, наверное?

— Я знаю, — ответил он. — Это же ты у нас талантливый паршивец, а не я.

— Издеваешься? — воскликнул я, отталкивая своего утешителя.

Увидев, кто меня спас, я похолодел, сразу же забыв о странной песне:

— А теперь и меня застрелишь?

— Не говори глупостей, — человек в черном стянул маску.

Надо же, а ведь эти, в черном, живые. Гораздо более живые, чем мы. И глаза у него не пустые, блестят странной, детской радостью. Такая бывает, если найдешь что-то очень для тебя дорогое. И не осторожен он совсем. Пистолет-то рядом лежит, в зарослях папоротника. Стоит протянуть руку, сомкнуть пальцы и…

Но почему-то не хотелось. Почему-то верилось этому взгляду, в котором было незнакомое, но так нужное мне тепло. Почему-то хотелось улыбнуться в ответ, но рядом, в кустах ежевичника, лежало то, что вернуло меня в жестокую реальность.

— Не смотри туда, — приказал он.

Привыкшее к подчинению тело двигалось быстрее разума и послушно отвело взгляд от светлых волос, запрысканных кровью.

— Ты ранен, — мягко сказал человек в черном, бросая мне белоснежный платок. — Я помогу.