– Господи, помилуй!
– Заступи, спаси, помилуй и сохрани нас. Боже, Твоею благодатию.
– Господи, помилуй!
Народу было не так чтобы много, середина дня, но очень разного, от классических старушек до крепких краснорожих молодцев. Было несколько небольших групп солдат, скинувших при входе круглые барашковые шапочки, как у Меньшикова в «Сибирском цирюльнике». Служивые быстро разошлись к разным иконам, уверенно так, по хозяйски, видно, не первый раз здесь.
Заскочил мальчишка-разносчик, воткнул копеечную свечку у иконы и торопливо, шевеля губами, читал молитвы. О чем? Милый дедушка, забери меня обратно?
Или вон, молодой парень, явно, деревенский, с мешками, в драном тулупчике, бьет поклоны перед иконой. На ней – святой и косой крест, наверное, Андрей Первозванный.
Ой! Ну и локоть у Стольникова, второй раз уже так поддает, что дыхалку перехватывает. Надо отучить его от этой привычки, мужик он здоровый, не ровен час ребра мне поломает. Я придержал руку Никодима и вопросительно дернул подбородком.
– Вон, у Первозванного… – зашептал капитан.
– Парень?
– Ага, тот самый.
– Какой тот самый?
– Что постромки вязал.
Я пригляделся – и точно, это был тот дерганый извозчик, которому я грозил пальцем.
– Сдается мне, он из бунтовщиков, что на карету напали, – продолжал Стольников.
– Пошли поближе.
Через минуту мы встали позади парня. Молился он истово, а когда дьякон возгласил «Прощения и оставления грехов и прегрешений наших у Господа просим» и хор запел «Подай, Господи!», прямо затрясся в рыданиях.
Я положил ему руку на плечо.
Парень вздрогнул, повернулся и его глаза расширились от ужаса. Он было дернулся от меня, но там его придержал капитан.
– Плохо тебе, паря?
Он обмяк и закивал, размазывая слезы по щекам.
– Поди, за убиенных молишься?
О заплакал еще пуще.
– Мы тоже. Спастись хочешь?
– Да! – и столько веры и надежды было в этом «да», что я сразу понял – парня бросать нельзя.
– Соединение веры и причастие Святаго Духа испросивши, сами себя, и друг друга, и весь живот наш Христу Богу предадим!
– Тебе, Господи!
Из церкви вышли вместе.
* * *
– Что делать-то думаешь, паря?
– Не знаю, – он шмыгнул носом и потупился. – Один я.
– Звать как?
– Дрюня. То есть Андрей.
– Жить есть где?
– Теперь нету. Домой нельзя, ищут небось, а там мама и сестры.
– Ну так сам дурак, зачем в такое дело полез?
– Несправедливость не люблю. Эксплуататоров. И за отца отомстить.
– Так кто же ее любит? Только такое дело, справедливость у каждого своя. Тебе вон справедливо, чтобы семья хорошо жила, крестьянину – чтобы урожай был, да недоимки не тянули, купцу – чтобы товар выгодно продать. Вы же что за справедливость считаете, отнять и раздать всем?
Дрюня кивнул.
– Ну так сам прикинь, вот есть миллионщик, сто миллионов у него.
От такой колоссальной суммы даже Стольников обомлел и крякнул в кулак.
– И вот поделим на всех в Рассее, сколько нас народу, миллионов сто пятьдесят? Сам посчитаешь? Вот! – продолжил я, увидев по Дрюниному лицу, что он свел баланс. – Меньше рубля на нос, оно того стоит?
– Так миллионщиков не один в стране!
– Правильно, но сколько их? Меньше тысячи, и не у каждого сто миллионов, у большей части по миллиону-два. |