Лев Вознесенский

Вознесенский Лев Александрович – ученый-экономист и политический обозреватель, кандидат экономических наук. Автор более 200 научных работ по проблемам политической экономии, экономической политики и социальных отношений. В 1940-х гг. был арестован как член семьи «врагов народа» и несколько лет провел в заключении. С 1974 года работал на Центральном телевидении СССР

Гумилёв Лев Николаевич

В нашей столовой на диване две фигуры, лица повернуты друг к другу и сияют счастьем. Это – Ахматова и ее сын… Нет, не так надо начинать… На диване рядом с Ахматовой сидит застенчивый, бедно одетый человек – и плачет, с трудом сдерживает рыдания, и слезы капают с его лица в тарелку с бульоном. На Ордынке – обед. Мы все сидим за столом, а этот гость явился неким предтечей Л. Н. Гумилева, предвестником его скорого освобождения. Он – поэт, еврейский поэт, пишущий на идиш. А фамилия у него совершенно неподходящая ни к облику, ни к профессии. Его зовут Матвей Грубиян. Он только что освободился из того самого лагеря, где сидит Лев Николаевич, и вот явился к Анне Андреевне с приветом от сына и со своими рассказами о тамошней жизни. Слезы текут по его лицу, слезы на глазах у Ахматовой, у всех у нас, сидящих за тем памятным мне обедом.

Это было в феврале 1956 года. А сам Гумилев появился на Ордынке ясным майским днем того же года. Он был в сапогах, в косоворотке, с бородою, которая делала его старше и значительнее. Бороду, впрочем, он немедленно сбрил, отчего сразу помолодел лет на двадцать. Анна Андреевна попросила меня помочь приобрести для Льва Николаевича приличное платье. Мы с ним отправились на Пятницкую улицу, и там, в комиссионном магазине купили башмаки, темный костюм в полоску, плащ… С этого эпизода началась моя многолетняя дружба с Гумилевым. Нам вовсе не мешало то обстоятельство, что он был старше меня на четверть века. Я всегда относился к нему, как почтительный ученик к учителю. Да к тому же Л. Н. чувствовал себя много моложе своих лет. – Лагерные годы не в счет, – утверждал он, – они как бы и не были прожиты. Лев Николаевич сидит на тахте. Поза – лагерная, коленки возле подбородка. Во рту дымится папироса. Он говорит:

– Моим соседом по нарам был один ленинградский филолог. По вечерам он развлекал нас таким образом. Он говорил:

Мать и сын

«Очень скоро произойдет мировая революция, и город Гонолулу переименуют в Красногавайск… Разумеется, там начнет выходить газета «Красногавайская правда»… И дальше импровизировал, сочинял статьи и заметки, которые будут печататься в этой «Красногавайской правде».

На первое время Гумилев поселился на Ордынке в нашей с братом «детской» комнате. В те дни я общался с ним едва ли не пятнадцать часов в сутки. Я жадно ловил каждое его слово, впитывал всякое его суждение. Мы с ним ходили в пивную на Пятницкую, пили водку у нас в «детской»… Выпив рюмку, другую, он сейчас же закуривал и задирал ноги на тахту… Сталина – а его личности разговор касался частенько – он называл по-лагерному «Корифей Наукович». Свои лагерные сроки – «моя первая Голгофа» и «моя вторая Голгофа». Мы едем с Львом Николаевичем по Ордынке в «шестом» автобусе. Пассажиров совсем немного. Вдруг я замечаю, что одна из наших попутчиц – высокая старая дама – смотрит на Гумилева не отрываясь, и на лице ее смятение. И тут я узнаю ее. Это Грушко – старая поэтесса, она живет неподалеку в Голиковском переулке. Имени ее теперь никто не знает, но многие помнят одно из ее стихотворений, его положил на музыку и пел Вертинский – «Я маленькая балерина».