Тут как раз подоспел любитель плевать в тарелки и мочиться в пиво, приволок тяжеленный поднос с едой, и Мирон замолчал, жадно лакая пиво. Еды было много, и выглядела она очень аппетитно. Тут было отличное мясо, и картошка, и зелень, и свежие помидорчики, и зеленый лучок, и еще какое-то мясо, и икра двух цветов, и снова мясо, розовая, аппетитная ветчина, и даже раки, по размеру мало отличавшиеся от омаров, которых Юрий видел накануне в ресторане.

– Оба-на! – радостно закричал Мирон и набросился на еду с жадностью дикаря.

Юрий тоже ожесточенно заработал вилкой, время от времени бросая на своего визави любопытные взгляды. Сейчас, когда Мирон молчал и жадно жрал свою здоровую пищу, его пламенные речи казались банальными, как утверждение, что веревка есть простое вервие. Но, пока Мирон говорил, его речь звучала, как музыка, и каждое слово попадало в унисон с тем, что думал и чувствовал сам Юрий. Из этого следовал простой вывод: Мирон распинался искренне, от всей души, свято веря в то, что говорил, а значит, никакой выгоды он от своего пламенного выступления не ждал. Просто наболело у человека, вот и решил поделиться...

Да, но как же тогда быть с его диким, ни в какие ворота не лезущим поведением? Как быть с его страшновато изменившимися манерами? Там, в Афгане, да и в Чечне тоже, Юрию уже приходилось встречаться с такими людьми. Правда, они меньше говорили, но действовали в полном соответствии с тем, что только что проповедовал Мирон. Весь мир у них четко делился на своих и чужих, и если они рисковали собой ради спасения чьей-то жизни, то лишь тогда, когда у них имелись твердые шансы на успех, и лишь при том условии, что эта их спасательная акция не повредит делу, ради которого они тут находятся. Как правило, это были хмурые и неразговорчивые офицеры и прапорщики спецназа, профессионалы высшей пробы, знавшие толк в жизни, потому что были на "ты" со смертью. И Мирон, при всем своем многословии, сейчас сильно напомнил Юрию этих молчаливых людей. Болтовня болтовней, но весь он как-то подсох и зачерствел, и видно было, что все ему нипочем. Лощеный господин главный редактор вдруг превратился в матерого волчища с оскаленными клыками, и таким он нравился Юрию гораздо больше. По крайней мере, теперь он не врал, и за одно это можно было простить ему многое.

Мирон тем временем утолил первый голод, с довольным видом откинулся на спинку пластикового стула, сыто причмокнул лоснящимися губами, небрежно выдрал из вазочки свернутую в трубочку салфетку, утерся, поковырял в зубах ободранным пальцем и спросил:

– Ну?

– Запряг, что ли? – ответил Юрий. – Что, собственно, "ну"? Если выжать из твоего выступления всю воду, смысла останется, извини, с гулькин нос. Если хочешь дать кому-то в морду – дай, и вообще, ни в чем себе не отказывай – вот и весь смысл.

– А тебе мало? – спросил Мирон.

– Маловато будет, – ответил Юрий.

– Кто бы говорил, – лениво сказал Мирон и полез за сигаретой. – Видел я тебя, идеалиста, полчаса назад. Кто меня мордой в снег тыкал? Чуть не укокошил, ей-богу, а туда же – смысл ему подавай! Опять ты за свое? Опять против течения?

– А что ты предлагаешь? – спросил Юрий. – Давать промеж глаз каждому, кто мне не понравится? Так меня через сутки в тюрьму упрячут, вот и все. А я не хочу в тюрьму, понял? Ты мне тут свободу проповедуешь, а сам меня за проволоку толкаешь. А что я там потерял? Какая там свобода?

– Ну-ну, – лениво возразил Мирон.