-  А если это… не сиди в Город?

    -  Дохнуть станем, ясно дела, - пожал плечами Джуха. - А то пади на ночь в храме Дядь-Сарта, Гложущий Время… Но лучше сиди в Город. Или сдохни.

    Дальше они ехали молча. Джуха задремал в седле, присвистывая заложенным носом, а шах-заде пытался представить себе что-нибудь хуже смерти.

    Получалось плохо, зато блохи донимали куда меньше.

    Так, безуспешно терзая себя горькими думами, шах-заде и не заметил, как они подъехали к заставе.

    Очнулся он только от оклика Джухи:

    -  Пошлина платить надо! Деньга доставай!

    Действительно, шагах в двадцати впереди дорога была перегорожена суковатым бревном, установленным на подпорках. А сбоку, под навесом, расположились двое близнецов-мордоворотов: в одинаковых чекменях из рыжей шерсти, косматых треухах и с ржавыми, словно молью трачеными, бердышами в руках.

    Есть, видать, такая моль, что железо грызет за милые пряники.

    -  Дирхем и три медных даника за оба рыла, - хрюкнул левый мордоворот, нимало не интересуясь, кто такие путники и по какой надобности едут. Да и то сказать: даже проезжай через заставу разбойный люд с намерением позабавиться в Медном городе - разве ж признаются? А на роже редко у кого написано: я, люди добрые, вор и разбойник. Разве что клеймо палаческое на лбу стоит; да и то клейменых лучше заставщиками нанимать, чтоб злее службу вершили, а на лоб и треух недолго сдвинуть. Я, значит, сдвинул, а ты плати пошлину и проезжай.

    Без лишних разговоров.

    Шах-заде развязал тесемки кисета и, не слезая с коня, кинул заставщику золотой кабирский динар. Этого должно было хватить с лихвой: сколько бы ни стоил местный дирхем, пускай даже и больше двух третей динара, вряд ли въездная пошлина могла превышать золотой!

    Монету прямо на лету словно жаба языком слизала; и мордоворот уставился на свою ладонь, как если бы пытался разобраться в линиях жизни и удачи.

    Напарник, глухо сопя, заглядывал через плечо.

    -  Гляди, и у этих такие же, - пробормотал он, пока первый обстоятельно пробовал монету на зуб.

    Суришара передернуло: вонзить зубы в изображение обладателя священного фарра, отчеканенное на монете - это ли не варварство и святотатство?! Однако юноша сдержался. В здешних горах явно свои законы (небось, те, которые дуракам не писаны!); местные дикари, возможно, вообще ничего не знают об истинном порядке вещей, как и упрямые горцы его родных краев… Ничего, они узнают! И те, и другие!

    Дайте только срок.

    -  Вкусно! - с уважением протянул левый заставщик, а правый отобрал у него динар и сам стал прикусывать подачку, пофыркивая от удовольствия. - Езжайте, люди добрые, дастарханом вам дорога…

    И двинулся к странному приспособлению, состоявшему из деревянного ворота с ручкой, цепи, толстой измочаленной веревки и еще каких-то воротков поменьше. Зазвенела, натягиваясь, цепь, детина крякнул, поднатужась, пустил обильные ветры - и суковатый ствол начал медленно подниматься, освобождая путникам дорогу.

    «Вишь ты: дикари, да не совсем», - честно признал юноша.

    Уже проехав под поднятым стволом, он вдруг, повинуясь какому-то наитию, обернулся и поинтересовался у заставщика:

    -  А скажи-ка, любезный, кто расплачивался с вами такой же монетой, как мы? Не трое ли путников: долговязый старец с бородавкой под носом, наглая девица и…

    Рука шах-заде скользнула в развязанный кисет.