Только не произнеси этого слова «служащий» при твоей бабке. Говори «доверенный служащий». В конце концов, это то же самое, что ей так приятнее, а у нее в жизни было слишком мало радостей, чтобы лишать ее еще и этого удовольствия.

2

10 декабря 1940 года,

 Фонтене-ле-Конт

В воскресенье утром мой отец встал затемно. Зажег лампу, взял из стенного шкафа на лестнице два ведра и, стараясь не шуметь, пошел за водой на второй этаж, где был кран.

— Господи, Дезире... — вздохнула мама.

Для нее это была сущая мука. Видеть, как мужчина, человек умственного труда, не жалея воды, трет пол, вы­жимает тряпку, моет оставшуюся с вечера посуду, а по­том, в мыльной пене по локоть, стирает мои пеленки, ей было невмоготу: это шло вразрез со всеми ее представле­ниями о приличиях.

Кухня и спальня — дел там хоть отбавляй, от челове­ческого тепла квартирка быстро согревается. Обычный будильник ухитряется оживлять все пространство своим тиканьем. При малейшем сквозняке пламя в камине на­чинает гудеть; время от времени что-то тихо потрески­вает — такое услышишь только в подобных комнатенках. У нас, например, в пору моего детства, это потрескивание  в   самые   неожиданные   моменты   издавал   шкаф «под дуб».

— Господи, Дезире...

Когда первые трамваи продребезжали по улице, голу­беющей в предутреннем сумраке, квартирка уже пахла чистотой и отец расстелил на полу старое, в коричневых разводах покрывало — оно у нас называлось «суббот­нее».

Дело в том, что по субботам делают генеральную уборку. Мама опускалась на колени и терла пол песком. После этого до воскресного утра на полу не ходили — для того и расстилалось покрывало.

Потом отец вымылся сам. Он нарядился в мундир Национальной гвардии — грубое синее сукно, крас­ный кант — и надел невероятную шляпу — нечто сред­нее между закругленным сверху цилиндром и необычай­но высоким котелком, как тебе больше нравится, увен­чанное красновато-коричневыми с золотым отливом перьями; этот султан весьма напоминал петушиный хвост.

Несмотря на высокий рост, отцу пришлось встать на стул («Дезире, подстели газету!»), чтобы снять со шкафа свое оружие — винтовку системы Маузер с латунным колпачком на дуле.

— Ты вернешься к приходу своей матери?

Отец, снаряженный, как на войну, дождался акушер­ки, возвестившей о своем появлении двумя звонками, и ушел.

На Баварской площади, по ту сторону Арочного мос­та, он встретился с другими гвардейцами. По-воскресно­му принаряженные люди шли мимо них слушать обедню в церкви св. Фольена. На перекрестках тесных улочек го­лубятники тревожно следили из-под козырьков за поле­том голубей: чьи взлетят выше?

— Национальная гвардия, становись!

Вот и капитан. Крошечный рост; мирная профессия — архитектор; лохмат, как спаниель; горласт, шумен; пять десятков горе-солдат, а вокруг них ребятня со всего квартала. Мой отец на голову выше остальных и портит весь строй.

— Смирр-на! На крраа-ул!

В одиннадцать учение кончено. Большая часть гвар­дейцев — ни дать ни взять школьники по звонку на перемену — устремляется в ближайшее кафе. К полудню усы у всех пропитаются приторным запахом спиртного — этот запах неотделим от воскресенья.

А мой отец идет к обедне.