— Если не возражаете, выпьем за здоровье...

Тут же традиционная коробка сигар. Все берут по си­гаре и закуривают. В воздухе плавают голубые струйки дыма. Портвейн цедят маленькими глотками. В оголен­ном зимнем саду блестят обледенелые дорожки.

— За ваше здоровье...

Все кончено. Господин Майер берет коробку с сига­рами и протягивает ее Дезире.

—      Не откажите в любезности  разделить это  между сослуживцами.

Дележ происходит в конторе. По четыре сигары на че­ловека.

—   С Новым годом, господин Сименон!

—   С Новым годом, господин Лардан!

—   С Новым годом, господин Лодеман!

Крыльцо по случаю гололеда посыпано золой. По тро­туарам надо ходить осторожно. От портвейна во всем те­ле тепло. По дороге можно закурить сигару...

С Новым годом!

19

18 января 1945,

 Сабль-д'Олонн

Ты видишь, мой мальчик, что между последними стра­ницами 1941 года и этими строками оказался большой пропуск. Может быть, я и соберусь когда-нибудь его заполнить. А покамест пишу тебе нечто вроде письма, как написал бы тебе, двадцатилетнему, будь ты далеко.

Мы живем в гостинице в Сабль-д'Олонн. Ты играешь у себя в комнате с Буль и двумя друзьями — детьми офи­цианта Жозефа из ресторана, а я сижу у себя в комнате один.

Только что мне захотелось написать сказку или рас­сказ, потому что я чувствую себя не в форме, да и голова не тем занята, чтобы углубиться в роман.

Днем, когда мы сидели за столом (я чуть было не на­писал — за табльдотом: хотя мы обедаем за отдельными столиками, но разговор быстро становится общим),— итак, днем произошел небольшой инцидент, точнее, вы­шел некий спор. И только сейчас, двумя часами позже, я понял, что у меня остался от этого спора неприятный оса­док. Как живо мне это напомнило другой случай, недель­ной давности! И мне захотелось рассказать тебе оба эпизода.

Сначала о том из них, который касается тебя. Когда ты будешь читать эти строки, он уже, наверно, изгла­дится из твоей памяти.

Было очень холодно, градусов четырнадцать-пятна-дцать ниже нуля, и под насыпью валялись птицы, мерт­вые или настолько замерзшие, особенно зяблики, что да­же не в силах были взлететь при нашем появлении.

За тобой увязался пес, он прибежал издалека, отту­да, где виднеются сосны, — старый беспородный пес, лох­матый, со свалявшейся шерстью, с больными слезящими­ся глазами. Ты его приласкал, растроганный его внезап­ной к тебе симпатией. В гостиницу вы вернулись вместе, и твой новый друг шел за тобой по пятам, а когда ты останавливался, он засматривал тебе в лицо глазами, в которых читалась решимость вручить тебе свою судьбу навсегда.

На пороге мы увидели матроса, одного из тех, что Целыми  днями   простаивают,   прислонясь  к  стене  дома, чтобы  укрыться  от ветра,  и  смотрят на  море.  Матрос сказал:

—      Он глухой. Его хозяева живут на такой-то улице. Сейчас они в отъезде, а за псиной присматривает, видно, кто-нибудь из соседей. Что мы только не придумывали, чтобы он тебе разо­нравился!

—   Он глухой. Он старый. Он безобразный.

—   Ничего.

—   Он грязный. От него воняет.

—   Ничего.

—   Хозяин гостиницы не позволит его держать.

Ты смирился с тем, что пес погостит у тебя только во время завтрака, а потом ты отведешь его домой.

Я ушел, а ты остался один в холле вместе со старым псом. Через несколько минут я услышал, что ты карабка­ешься по лестнице, останавливаясь на каждой ступеньке; потом ты долго переминался с ноги на ногу перед дверью, прежде чем войти.