—   Ты доволен?

—  Да.

Я лучше владею собой. Приступаю к разбору бо­гатств, особенно любовно разглядываю коробку с краска­ми в настоящих тюбиках.

—  Жорж! Ты видел вот это?

Это конструктор. Я и не мечтал получить конструк­тор, но теперь даже не поднимаю головы, зачарованный

новыми красками. В сотнях и тысячах домов дети в ноч­ных рубашках восхищаются так же, как мы.

Дезире подходит к Анриетте и неуклюже, как всегда в подобных случаях, преподносит ей крошечный футляр с брошью. Но Анриетта, даже получая подарок от мужа, смущается и бормочет:

—      Боже мой, Дезире, я даже не ожидала... Ах, спа­сибо!

На глазах у нее слезы.

—      Какая красота! Слишком роскошно для меня! А я тебе приготовила только вот это.

Трубка. Трубка с изящным тонким мундштуком, по маминому вкусу.

—  Тебе нравится?

Отец тут же набивает ее и закуривает натощак — сегодня можно все что угодно. Жильцы еще спят. Мы в столовой, и ставни пока что закрыты, и газ горит, словно вечером. От нас еще пахнет постелью, мы не замечаем холода. Лакомимся шоколадом, инжиром, изюмом. Куса­ем то от марципановой фигурки, то от сдобной булочки.

—      Дезире, сходи принеси им туфли, а я пока зажгу огонь.

Дома всё сегодня еще необычайнее, чем на заснежен­ной площади Конгресса. Из кухни долетает запах керо­сина. Мама мелет кофе и кричит нам:

—  Дети, не наедайтесь, сейчас сядем за стол.

По улице Иоанна Замасского идет первый трамвай с рабочими. Колокола на приходской церкви возвещают первую службу. Наверно, в церкви, освещенной только свечами, мальчик-служка звонит сейчас в колокольчик. Впрочем, нет! Сегодня утром служек не будет — их заме­няет ризничий.

На завтрак все выбирают себе по сдобной булочке, один Кристиан не решается откусить: ему попалась бу­лочка в форме барашка и мой брат жалеет его.

Вокруг сплошные сласти, весь дом пресно-сладкий. Отец оделся.

—  Одевайтесь, дети, а то простудитесь.

Из соседнего дома слышится тонкий звук трубы. Рассвет как будто не решается наступить. Городские зву­ки никак не сольются в привычный оркестр. Даже боязно поднимать ставни.

Уже   девять,   а   мы   все   еще   в   ночных   рубашках; животы переполнены, глаза щиплет от недосыпу. Отец уже ушел.

Пора тушить лампы, начинать день. Ставни подни­маются, и мы видим заколдованную улицу.

Весь мир куда-то исчез; монастырская школа, которая так близко от нас, виднеется или, скорее, угадывается где-то вдали, за пеленой морозного тумана, липнущего к окнам. Проходят люди, пряча руки в карманах, а головы втягивая в поднятые воротники; они выныривают на мгновение из тумана и снова тонут в тусклом небытии.

Трамвай звонит, звонит, тащится, как черепаха; те­лежка мусорщика похожа на волшебную колесницу.

Сегодня мы имеем право кататься по земле, валяться, пачкаться, есть что попало и не мыться с утра до вечера.

Мадемуазель Фрида окидывает наши игрушки рав­нодушным взглядом и уходит. Кажется, она будет ре­зать трупы в анатомичке. Мадемуазель Полина зябнет и не выходит из комнаты. Вот и хорошо: мама вымоет нас в кухне, у плиты, горячей водой. Смоченной расческой она пытается причесать на пробор мои непослушные волосы.

—      А теперь,  дети,  дайте  мне  ваши  пряники  и  шо­колад...

Потому что праздник не кончится до самого апреля. Апельсины кислые и холодные. Вжимаешь в кожуру ку­сок сахару и сосешь, сосешь, пока не выберешь сок и мякоть.

В узких улочках вокруг церкви святого Николая оборванные, замурзанные дети копошатся в сточной ка­наве, пахнущей бедностью.