—   Кто такой святой Николай?

—   Покровитель всех детей.

—   А Леду сказал, что это родители.

—   Леду — глупыш.

—   Он сам видел.

—   Что он видел?

—   Как его отец бросал через форточку орехи.

Вторую неделю святой Николай то и дело напоми­нает о своем присутствии. Ни с того ни с сего из форточ­ки или из окна, распахнутого в темноту, вдруг проли­вается дождь орехов и миндаля.

— Ешь...

Окна и двери законопатили. Печка вдруг принимается гудеть, видимо, откуда-то потянуло сквозняком. Из ее нутра слышится глухое «пыхх!» — мы знаем, что это к добрым вестям.

Дезире пришел с работы, но он не спешит переодеть­ся в старый пиджак и шлепанцы. Анриетта одета для вы­хода. У мадемуазель Полины заговорщицкий вид.

Мы с братом греемся в нашей комнате на третьем эта­же, прижимаясь в постели спинами друг к другу. В свете ночника по комнате пляшут тени. Слышу, как откры­вается, а потом затворяется входная дверь и удаляются по улице шаги.

Спустившись, я застал бы на кухне мадемуазель По­лину, которая стережет дом, переписывая между тем кон­спекты лекций.

Дезире и Анриетта оказываются вдвоем перед вхо­дом в «Новинку» — только вдвоем, как в былые времена.

Она держит его под руку, как когда-то; он настолько выше, что словно несет ее по воздуху.

На улице Пюи-ан-Сок их сразу подхватывает и увле­кает за .собой толпа, проплывающая перед витринами. Все в этот час на улице — все, у кого есть дети. Покуда тысячи детей спят беспокойным сном, взрослых лихора­дит и глаза у них разгораются при виде кукол в чело­веческий рост, деревянных коней с настоящими гривами и обтянутых настоящей кожей, заводных поездов и пря­ничных санта-клаусов.

—     Погоди, Дезире. Это нам не по карману. Лучше поменьше, но уж самое лучшее...

Для варшавянки Файнштейн этот день ничем не отли­чался бы от других — разве что она может спокойно по­сидеть одна в кухне, где так тепло, что по запотевшему оконному стеклу, завешанному суровой шторой, стекают капли влаги.

Слышу сквозь сон шум и голоса. Просыпаюсь раз, дру­гой, третий, щурюсь на пламя ночника. Может, уже пора?

Наконец-то привычные звуки: в плите разводят огонь.

—  Кристиан!

Босой, путаясь ногами в длинной ночной рубашке, бросаюсь вниз. Не успел даже сунуть ноги в ночные туф­ли. Пол холодит ступни. Ломлюсь в дверь столовой, но она заперта.

—  Погоди, Жорж, сейчас отец отопрет.

Дезире встает, натягивает брюки; спущенные помочи бьют его по ляжкам.

Никогда еще мы не вставали так рано; поэтому еще острее чувствуем необыкновенность дня.

Кристиану никак не проснуться, он спит на ходу и при виде распахнутой двери разражается слезами.

Все это для него чересчур! Столовую не узнать! С по­рога на нас обрушивается необычный запах — пахнет пряниками, шоколадом, апельсинами и чем-то еще.

На покрытом скатертью столе — блюда и тарелки, они полны марципаном, цукатами и прочими лаком­ствами.

Кристиан шмыгает носом. Избыток счастья его пуга­ет. Барабан. Кепи. Хлыстик. Труба. Строительный ма­териал!

Он не в силах смотреть на все подарки сразу и ма­шинально сжимает в руке апельсин, с которым похож на младенца Христа, держащего увенчанный крестом шар, олицетворяющий весь мир.

—   Ты доволен?

—  Да.

Я лучше владею собой. Приступаю к разбору бо­гатств, особенно любовно разглядываю коробку с краска­ми в настоящих тюбиках.