Мы как в лихорадке. Темнеет, снежные хлопья летят все быстрее, все гуще. Вот зажегся газ в комнате ожидания, налево от подъезда, где сгрудились вокруг печки матери учеников.

Без пяти четыре. Все ученики встают и читают молит­ву. Из других классов доносятся более взрослые голоса, повторяющие то же самое. Топчемся на месте, строимся. Дверь распахивается.

Не тает! Снег лежит и не тает — по крайней мере, на мостовой, между булыжников.

Кто в черном грубошерстном плаще, кто в синем ратиновом пальто с золотыми пуговицами. Всех нас, воз­бужденных, похожих на гномиков, инспектор ведет стро­ем до угла улицы. Там мы разлетаемся с шумом, рассы­паемся в зыбком, снежном, искажающем контуры тума­не, из которого, подобно дальним огням в море, светят газовые фонари.

Нам слишком просторно в квартале и даже на площа­ди Конгресса. С нас хватает небольшого пространства поближе к улице Пастера, перед бакалеей с тускло освещенной витриной.

Наконец-то замерзли ручейки вдоль тротуаров, и по ним скользят старшие мальчишки; на спинах у них ранцы.

Толкотня. Кто-то падает, ему помогают подняться. Лица смутно белеют под капюшонами, глаза блестят, нас все больше лихорадит, насыпь на площади обрастает снегом; вокруг черных ветвей вязов появляется снеж­ная кайма.

Какой-то верзила веско объявляет:

—     Здесь каток не для малышей! Пусть идут и ката­ются в другом месте.

Мы возимся в снежной темноте — пятнадцать — двадцать человечков. Пальцы озябли, носы мокрые, щеки тугие и красные от холода. Дыхание чистое, с губ сле­тает теплый пар.

Каток все глаже, все длиннее. Кто легко скользит, раскинув руки, кто начинает на корточках, а на середине выпрямляется в полный рост, приводя нас в восторг от­вагой.

Женский голос издалека:

—   Жан! Жан!

—   Иду, мам!

—   Живо домой!

—   Иду, мам!

Еще один круг. Еще два.

—  Жан!

Мимо проходят тени — это мужчины в темных зимних пальто, женщины с припудренными снегом волосами, прикрывающие грудь концами черных платков.

—  Жан!  Если я сама  за тобой  пойду,  будет хуже!
Дыхание все чаще, оно становится хриплым.

Нас лихорадит все сильней и сильней. Отблеск бака­лейной витрины ложится на иссиня-черный лед, кажу­щийся глубоким, как озеро.

Кто-то из нас открывает рот, высовывает язык и ло­вит на него снежинку. Во рту от нее привкус пыли.

—  Как хорошо!

Как хороши в самом деле этот вечер, и первый мороз, и первый снег, и весь преобразившийся город: размы­тые контуры крыш на размытом фоне, огни, почти ниче­го не освещающие, и люди, словно плавающие в темноте!

Трамвай похож на волшебный корабль с желтыми ок­нами, плывущий куда-то в снежные просторы.

Завтра...

Об этом еще не смеешь и мечтать: слишком много часов отделяет нас от завтрашнего дня и если о нем ду­мать, то от нетерпения станет совсем худо.

«Большой универсальный» торгует сегодня до полу­ночи, а то и позже. Потом упадут железные ставни; у вконец вымотанных продавцов и продавщиц ноги будут подгибаться, а голова — гудеть; полки и прилавки опу­стеют.

О святой Николай, мы тебя зовем!

О святой Николай, приходи в наш дом!

Матери беспокоятся, выкликают в таинственную тьму наши имена.

—  Виктор! Виктор!

Компания тает. Вот нас уже шесть, потом пять. Те­перь весь каток в нашем распоряжении, но уже нет сил по нему скользить.

—   А тебе что принесет санта-клаус?

—   Во-первых, никакого санта-клауса нет...

—   А кто же тогда?..

—   Родители!

—   Неправда!

Спотыкаясь, бреду вдоль стен по улице Пастера.