Там выставлены пряничные овечки и санта-клаусы в человеческий рост с белыми ватными бородами, корич­неватые или цвета ситного хлеба, и все это сладкое, аро­матное, съедобное.

—   Мама, гляди...

—   Идем.

На площади святого Ламбера, в «Большом универ­сальном», толпа валит по проходам, растекается по отде­лам, двигаясь мелкими шажками, и десять лифтов, пе­реносящие покупателей с этажа на этаж, не справляются с нею. Мужчины выходят из магазина, неся на плечах огромных деревянных коней; а женщины потом приносят этих коней обратно, чтобы обменять их на какую-нибудь говорящую куклу.

От белых, розовых, голубых фруктов, зверюшек, фи­гурок из марципана кружится голова.

—   Что тебе хочется получить  в подарок на  Новый год?

—   Коробку   красок.   Настоящих,   в  тюбиках.   И   па­литру.

Середина улиц тонет в темноте: там только отдель­ные темные тени прохожих, не уместившихся на пере­полненных тротуарах; трамваи еле тащатся, трезвоня без передышки. Таинственная сила увлекает нас вперед. Иногда, чтобы сократить путь, мать уводит нас от всеоб­щего безумия в маленькую улочку; там пустынно и не­ожиданно холодно, но вскоре впереди, как в конце тунне­ля, снова маячит свет.

Входим в магазин. Нам с братом суют две-три конфетки,    чтобы    умерить    наше    нетерпение.     Самое страшное — это   потеряться,   и   я   упорно   цепляюсь   за мамину сетку.

—  Кристиан... Где Кристиан?..

Он здесь, никуда не делся, но до того тихо себя ведет, что его и не заметишь.

Нужно еще купить мяса на завтра.

Семейный хозяйственный ритуал сложен, как обряды какой-нибудь восточной религии. Обычно мясо покупает­ся у Годара, на углу улицы Пастера и площади Конгрес­са. Но когда мы оказываемся в центре, мама пользуется случаем купить мяса на крытом рынке — там оно дешев­ле — и тогда покупается кусок сразу на два дня.

Мы снова расстаемся с толпой и со светом. Огромное здание рынка со стеклянной крышей высится на темной и тихой с пустынными тротуарами улице Кларисс. Вне­запно перед нами вырастает приземистая фигура и не­знакомый голос окликает:

—  Анриетта!

Мать вздрагивает, на секунду у нее перехватывает дыхание.

—  Ян!

Этот мужчина мне незнаком: невысокий, плотный, ши­рокоплечий, с упрямым выражением лица, с седоватой бородкой и густыми бровями, он говорит с Анриеттой по-фламандски. Я чувствую в мамином голосе растерян­ность и приниженность, всегда мучающие ее в обществе богачей.

У нас замерзли ноги. Мы с братом рассматриваем не­знакомца. Он долго говорит, не вынимая изо рта сигары, прежде чем замечает нас и дарит нам взгляд свысока.

—  Поздоровайтесь с дядей Яном.

Я тянусь к нему поцеловаться, но он только пожимает мне руку и легонько треплет Кристиана по щеке кончи­ками пальцев.

Мы образуем на тротуаре живой островок.

Я знаю, что дядя Ян, Ян Вермейрен, — наш богатый родственник, муж тети Марты. Ее фотография есть у нас в альбоме, там она снята в профиль, на перламутровом фоне, с буфами на плечах. Я знаю ее дом — мама мне его много раз показывала, когда мы проходили мимо, и вся­кий раз предупреждала:

—  Только не подавай виду, что смотришь.

Это просторный дом из белого кирпича; стоит он на-

против мясного рынка; там же оптовый бакалейный ма­газин и ворота, откуда выезжают подводы.