Но сиротка, пуская в ход терпение и хитрость, еще раз перебирается из ячейки в ячейку. В доме на улице Закона она уже чувствует себя главнее Дезире: здесь трудится она.

И теперь уже надолго входит в обычай, пренебрегая недальней улицей Пюи-ан-Сок, отправляться по воскре­сеньям на набережную Сен-Леонар. Здесь приходит че­ред Дезире чувствовать себя чужаком на кухне у тети Анны, позади магазина, пахнущего пряностями и мож­жевеловой водкой. А из коридора сочится аромат ивовых прутьев.

Сименоны окончательно побеждены. Полоса тети Ан­ны сменится иными полосами. Но за незначительными и случайными исключениями все это будут периоды Брю­лей. С этих пор по воскресеньям наша маленькая компа­ния из четырех человек, принарядившись во все новое, станет пускаться в путь по пустым улицам исключитель­но ради кого-нибудь из братьев, сестер, кузенов или ку­зин моей мамы.

Мало того, что наше жилище заполонили иностранцы из России и Польши и Дезире теперь одинок дома еще больше, чем на улице; даже минуты воскресного отдыха мы будем делить с иностранцами — с фламандцами из Лимбурга.

Вот уже несколько дней, как в монастырской школе зажигают в  половине  четвертого два  тусклых  газовых

рожка. На зеленой стене — лубочная картинка, она на­клеена на полотно, покрыта лаком и поэтому кажется нарисованной на слоновой кости. На ней изображена зимняя ярмарка, скорее всего рождественская, в ма­леньком прирейнском городке. Наш класс весь увешан немецкими картинками.

Готические домики, зубчатые щипцы островерхих крыш, окна с маленькими квадратиками стекол. Город укрыт снегом; на переднем плане девушка, закутанная в меха, сидит на санках, которые толкает элегантный гос­подин в выдровой шапке.

На площади — ларьки и палатки, битком набитые игрушками и разной снедью; здесь же поводырь с медве­дем и флейтист в длинном зеленом плаще. Везде оживление: близится рождество и город лихо­радит.

А у нас через несколько дней будет Новый год, дет­ский праздник. И вот в последний предпраздничный чет­верг мы несемся по городу, по темной улице, вдоль кото­рой уже метет поземка. Анриетта снова спешит. Она до отказу подбросила угля в плиту и плотно закрыла, пото­му что знает: ни мадемуазель Полина, хоть та и сидит, придвинув ноги к самому огню, ни мадемуазель Фрида, которая занимается у себя в комнате, не подумают поза­ботиться о плите.

— Просто не понимаю, как могут женщины...

Да что говорить! Они же дикарки! Тем хуже для их мужей, если только они когда-нибудь выйдут замуж. Од­ной рукой Анриетта тащит за собой Кристиана; ему три годика, он без конца спотыкается, потому что смотрит куда угодно, только не под ноги. В другой руке зажата неизменная сетка с продуктами и пухлый кошелек, кото­рый истерся до того, что совсем утратил цвет.

— Жорж, держись за меня, а то потеряешься.
Кажется, что город дышит совсем иначе, чем обычно.

В дни перед Новым годом воздух разительно меняется. Промозглого осеннего холода, царящего всегда в день поминовения, летучих облаков, порывов ветра как не бывало. Под неподвижным небом, не серым, а скорее бе­лесым, наступает морозное оцепенение.

Даже    когда    нет    снегопада,    в    воздухе    дрожат мельчайшие, как пыль, частички льда,   особенно замет­ные в сияющем вокруг витрин ореоле.

Все на улицах, все куда-то спешат. Женщины волокут за собой детей, которых приманивает каждая витрина.

— Иди, Кристиан, переставляй ноги...

То же твердят своим малышам сотни, тысячи мамаш.

— Осторожно, трамвай...

Кондитерские, кафе, бакалейные лавки набиты бит­ком, как ларьки с лубочной картинки. Сладкий, аромат­ный запах пряников и шоколада сочится из дверей, ко­торые беспрестанно открываются и закрываются.