В одиннадцать утра кто-то скребется в дверь. Это дя­дя Леопольд: он бродил по нашему кварталу и по обык­новению заглянул к младшей сестре — часок посидеть, передохнуть.

— Послушай, Леопольд...

Она стоит, загородив собою коридор и не впуская брата; к тому же она метнула взгляд на кухонную дверь, и он все понимает. Старый пьяница тоже весьма щепе­тилен.

—   Ну что ж, я пойду.

—   Но, Леопольд... Погоди, я все объясню.

Никаких объяснений! Насупившись, он удаляется тя­желой, неверной походкой, и можно поручиться, что за утешением отправится в кабачок на углу.

Анриетта вздыхает, принюхивается, хмурит брови и бросается в кухню, откуда слышится угрожающее шипе­ние и распространяется запах горелого мяса.

— Боже мой, мадемуазель Фрида...

Фрида смотрит на нее отсутствующим взглядом.

— Неужели вы не слышите?
Фрида — воплощенное безразличие.

—   Такое  соте  из  телятины  пропало!   Неужели  вам трудно было  меня  кликнуть,  предупредить,  что у  меня подгорает?

—   Я не знала.

Воздух сиз, как в курительной комнате. В чугунной кастрюле — нечто   напоминающее   большие   куски  угля.

— Вы не сказали мне, что... Фрида встает и собирает учебники, тетради, каран­даши.

—   Надо   было   предупредить,   что   вы   позвали   меня вниз присматривать за вашим обедом. Я бы лучше в ком­нате посидела.

—   Мадемуазель Фрида!

Она уже в коридоре, но на этот раз соизволила обер­нуться, вопросительно глядя на Анриетту.

—      Как вы могли такое сказать? Как вам только в го­лову пришло?

Анриетта машинально захватывает пальцами уголок своего передника в мелкую синюю клеточку и прячет в него лицо. Ее грудь вздымается. Шиньон трясется. Она рыдает одна в пустой кухне, где придется открывать ок­но, чтобы выветрился запах гари.

Если бы она могла вернуть Леопольда! Она довери­лась бы ему во всем. Он понял бы. Но Леопольд взбе­шен. В гордости он не уступит сестре. Почему он не ходит к другим сестрам — к Анне на набережную Сен-Леонар,   к   Марте   Вермейрен   на   улицу   Кларисс,

к Армандине? Потому что там он мешает и сам чувствует, что мешает и что его стыдятся.

По утрам, когда на сердце тяжело, его последним пристанищем оставалась кухня малышки Анриетты, и вот эта самая Анриетта не пустила его на порог. Он и впрямь пошел в кафе на углу. Положив локти на стол, он осушает один за другим стаканчики с толстыми до­нышками, смотрит в пустоту и клянется в душе, что ни­когда больше не вернется на улицу Закона.

Это не пьяная клятва. Даже напившись, он будет вспоминать, что однажды Анриетта захлопнула дверь у него перед носом.

Они не виделись несколько лет и только по случайно­сти стали вновь поддерживать более или менее постоян­ные отношения.

Кончено.  В течение долгих месяцев у Леопольда  не будет никакой связи с родными. Он точно ушел под во­ду. Где он бродит? Где находит пристанище? Каким не­знакомым людям изливает душу в  приступе тоски, на­веянной можжевеловой водкой?

Его жена Эжени ничего этого не знает, и когда он забредает к ней, она избегает расспрашивать из бояз­ни, как бы он опять не погрузился в неизвестность.

А кому поверит свои горести Анриетта? Анне, кото­рую в ближайшее воскресенье они навестят на набереж­ной Сен-Леонар? Но Анна скажет: «Уж слишком ты сердобольная!   Этак  над тобой  все  потешаться   будут!»

Что до мужа, то ему-то она никогда не пожалуется на жильцов.