Однажды она объявила:

— Не могу есть на клеенке.

Ей выдали в единоличное пользование красно-белую клетчатую скатерть. Каждый вечер ее толстые, как соси­ски, пальцы с ухоженными ногтями перебирают содер­жимое коробки; там копченый гусь, присланный ей из до­му, ливерная колбаса, сыр, яйца.

Кухня невелика. Мы все сидим нос к носу. Наша се­мья ест на ужин бутерброды с тонким ломтиком сыра или вареньем. Дезире ждет конца трапезы, чтобы поско­рее приняться за газету, в которой пишут про Вильгель­ма II и неизбежность войны.

Пока все спокойно и мирно до омерзения. Но в уни­верситете города Льежа учится не меньше двух тысяч иностранцев. На улицах попадаются китайцы, японцы, румыны, русские — русских больше всего, и все они бед­няки, все ожесточены.

Вчера Анриетта водила меня на почтамт. Там она за­вела на меня и на брата по сберегательной книжке и на имя каждого положила по двадцать пять франков.

— Главное, не рассказывай отцу.

Вернувшись, она спрятала две желтые книжечки в бу­фет в стиле Генриха II.

Эти русские добиваются ученых степеней. А если вду­маться — одно и то же.

Но трагично, что все эти маленькие люди не понима­ют друг друга. Каждый живет в отдельной ячейке, в кругу света от собственной лампы. И в каждом из светлых кру­гов тепло от трепетных надежд.

Но люди не знают, какая сила влечет их и куда.

Для тети Анны весь смысл жизни сосредоточен на ее чувстве собственного достоинства, и все-таки она изо дня в день, принося себя в жертву, улыбается пьяным посе­тителям, у которых за голенища сапог заткнуты кнуты.

Анриетту точит навязчивая идея обеспечить себя и де­тей. Она слишком хорошо узнала нищету, когда жила с матерью и кипятила в кастрюлях пустую воду.

Обеспечить себя — значит владеть собственным до­мом, не ведать о кошмаре квартирной платы, жить у себя и знать, что это навсегда, что у тебя есть, где жить и умереть.

На глазах у Фриды ее отца, учителя, теснили и уни­жали царские чиновники, презирали тамошние богатеи — кулаки; Фрида верит, что новую Россию можно постро­ить, лишь вооружившись образованием и знаниями.

Господин Зафт трудится во имя освобождения Польши.

А Полина Файнштейн, чей отец вышел из гетто, ста­нет со временем университетской преподавательницей, всех заставит забыть об узкой и длинной, как коридор, лавке с коптящими масляными лампами, где ее родители сколотили себе капиталец, торгуя готовой одеждой, раз­вешанной на рейках с вырезанными картонными голова­ми, торчащими из воротников костюмов и платьев.

У всех разгораются глаза на лучшую жизнь, все пред­вкушают какое-то совсем иное существование, но каждо­го манит свой, особый мираж. И вот они, безмолвные, полные презрения, собрались за одним столом у плиты с четырьмя кофейниками, и у каждого своя жестяная ко­робка с едой, и Анриетта улыбается им всем: они ее жильцы и платят ей за комнаты.

Догадывается ли Дезире, что ему не суждено увидеть результаты этого подспудного труда?

Он родился для счастья и был счастлив немногим. Пе­реезды приводили его в ужас. Любые перемены пугали. Всякий росток нового нагонял страх.

Без пиджака, в углу у плиты, в плетеном кресле он окутывает себя облаком табачного дыма и углубляется в газету.

Когда я подхожу поцеловать его перед сном, он чер­тит большим пальцем крестик у меня на лбу и проник­новенно говорит:

— Спокойной ночи, сын.

Сын, который, может быть, увидит...

Мама так далеко не заглядывает и за чисткой ово­щей или штопкой чулок ломает себе голову, как бы зара­ботать несколько лишних су.

Не знаю, малыш Марк, поймешь ли ты эти страницы, ты, такой счастливый покуда. Или улыбнешься над ними? А ведь это огромная драма, повторявшаяся столько раз в ходе истории, — неосознанный натиск униженных, ин­стинктивная борьба с собственным социальным положе­нием, эпопея мелкой сошки.