И не все ли равно, что живешь ты в замке и разодет во все белое, «как принц», сказала бы твоя бабка, не все ли равно, что у тебя есть гувернантка, что ты играешь роскошными игрушками: мы все из мира мелкой сошки, твоя мама, и я, и ты.

16

10 июня 1941,

Фонтене

Иногда по утрам дом пустеет уже с восьми часов. Анриетта остается вдвоем с Кристианом, который сидит взаперти в своем детском креслице, пока она убирает в комнатах. Мне знакома эта атмосфера опустевшего гул­кого дома: я теперь хожу через дорогу в монастырскую школу и без четверти десять, во время перемены, когда двор переполняется невыносимо пронзительным шумом, мне разрешают сбегать домой.

Мама оставляет дверь незапертой. Если она забы­вает об этом, я тихонько стучусь в почтовый ящик, по привычке заглядывая в замочную скважину.

В коридоре кричу:

—  Это я!

На четвертой ступеньке лестницы нахожу стакан пи­ва, в котором разболтано яйцо и размешан сахар. Я хи­лый ребенок, и врач прописал мне гоголь-моголь, но мо­локо не усваивается моим организмом, и мне готовят го­голь-моголь на пиве.

Мама наклоняется над лестничным пролетом:

—  Посмотри, чтобы брат ничего не натворил.

Не открывая кухонной двери, бросаю взгляд через стекло: Кристиан на месте, в своем креслице, пухлый, безмятежный,  похожий на  каноника  во время  вечерни.

Случается, что у кого-нибудь из жильцов нет лекций или он просто решает позаниматься дома. Здесь коренит­ся начало драмы. Поймешь ли ты, сын, что это подлин­ная драма? Или посмеешься? Правду сказать, мне бы хотелось, чтобы ты понял, прочувствовал весь ее накал.

Рассказывать об этом трудно — все на сплошных ню­ансах. Анриетта Сименон невероятно чувствительна к нюансам —до слез, до ломания рук в ненаигранном при­ступе отчаянья, до того, что в пору повалиться на пол и головой биться.

Как все малые мира сего, твоя бабка, малыш Марк, очень горда. И гордится она прежде всего своей поря­дочностью.

Бедная, зато порядочная! В тысячах скромных доми­шек, вроде нашего, ты услышишь эти слова, и они произ­носятся искренне или почти искренне. А если с этим жизненным правилом идут на компромисс, то даже сами себе ни за что в этом не признаются.

Твоя бабка хитрит, как я тебе уже говорил. Она всег­да хитрила с Дезире. Ей очень бы хотелось пуститься на хитрости с жильцами, и она делает робкие попытки. Ею владеет неотвязная, почти болезненная потребность зара­батывать деньги.

В то же время она страшно боится, что ее заподоз­рят в нечестности. От страха повести себя недостойно собственных понятий она пускается хитрить сама с собой.

В состоянии ли ты это понять? Когда она связалась с жильцами, то твердо решила, что будет их кормить, хотя бы только завтраками и ужинами.

Случай послал ей нищих жильцов, кроме, разумеется, Полины. Они хотели питаться у себя по комнатам, рядом со своими кроватями, тазами, помойными ведрами, но против этого восставали все мамины представления о по­рядке, о том, что принято и что не принято.

Она видела, что промасленная бумага валяется рядом с учебниками и тетрадями, а куски колбасы соседствуют в платяных шкафах с бельем, чулками и носками.

В дом ворвалась богема, и мама предпочла уступить часть своей кухни, открыть ее двери захватчикам, выде­лить им жестяные коробки для съестного и горячую воду для кофе..

Правда, толстая улыбчивая мадемуазель Полина впол­не могла бы платить за ужины и завтраки, но, видя коробки Фриды и господина Зафта, она переняла ту же си­стему.

Мадемуазель Полина вечно зябнет. Печь у нее в ком­нате всегда докрасна раскалена, чтобы в комнате было поуютней. Но вот ей представляют счет за первый ме­сяц, и она просматривает его тщательнейшим образом, хотя и не без изящества.

—      Скажите, госпожа Сименон, сколько вы берете с меня за ведро угля?

Мама багровеет от одной мысли, что ее смеют запо­дозрить в нечестности.