—      Скажите, госпожа Сименон, сколько вы берете с меня за ведро угля?

Мама багровеет от одной мысли, что ее смеют запо­дозрить в нечестности.

— Пятьдесят сантимов.

Но будущий специалист по высшей математике госпо­жа Файнштейн, чьи родители торговали одеждой чуть ли не под открытым небом, успела навести справки.

—      Угольщик на улице берет за ведро сорок сантимов.
Анриетта в своем праве. Но ей мучительно слышать, что жилица настолько не доверяет ей, хозяйке, и даже обращалась с расспросами к угольщику.

—      Это верно, мадемуазель Полина. Но вы забываете, что я ношу этот уголь вам наверх, снабжаю вас дрова­ми и бумагой для растопки, развожу огонь. Маленькая вязанка дров и та стоит пять сантимов. В мою пользу остается сантимов пять, не больше.

Мадемуазель Полина явно решает в уме вопрос, сто­ят ли пяти сантимов старые газеты и таскание угля на второй этаж. Но Анриетта заливается краской и возмуща­ется потому, что на самом деле она все-таки хитрит. Вер­но, угольщик, который ходит утром по улицам, берет за ведро сорок сантимов, но в тех ведерках, что стоят в ком­натах, помещается не больше, чем три четверти угля из настоящего ведра.

Понимаешь теперь, малыш, почему порядочность столь обидчива?

Но у твоей бабки доброе сердце. Она жалеет неужив­чивую Фриду: в комнате на антресолях ледяной холод. Кухня и комната над ней образуют нечто вроде при­стройки позади дома, и комната Ставицкой находится не под настоящей крышей, а покрыта особой плоской кры­шей из цинка. На стенах, выкрашенных масляной крас­кой в мрачный зеленый цвет, часто выступают и текут вниз капельки влаги. В пасмурную погоду там темно и тоскливо. В печи плохая тяга.

Часов в десять-одиннадцать Анриетта стучится в дверь; нелюбезный голос отвечает ей:

—   Войдите!

—   Мне нужно здесь убрать, мадемуазель Фрида.
Печка из соображений экономии не топлена. Фрида занимается, кутаясь в свое изношенное пальто.

—   Вы заболеете.

—   Какое вам дело?

—   А если все-таки развести небольшой огонь? Хотя бы на часок, чтобы в комнате стало чуть-чуть поуютней?

—   Я разведу огонь, когда сочту это нужным.

По части гордости они стоят одна другой. Но Анриет­та вечно боится обидеть, ранить, задеть, а Фрида выкла­дывает напрямик самые обидные для собеседника вещи.

В это время на кухне горит жаркий огонь, живительно пахнет супом или рагу,  окна запотели от тепла.

—   Послушайте,  мадемуазель Фрида, я не могу уби­рать, когда вы здесь.

—   Мне вы не мешаете.

—   А  вы  мне  мешаете. Я должна открыть окно, про­ветрить постель, вымыть пол.

—   Не делайте этого.

—   Я   не   могу  допустить,   чтобы   комната   зарастала грязью.

—   Но ведь здесь живу я, а не вы — а мне все равно.

—   А почему бы вам по утрам, когда я убираю, не хо­дить заниматься на кухню? Вам никто там не помешает. Вы будете одна. Кристиана я заберу.

В конце концов Фрида позволила себя уломать. Не поблагодарив, спустилась вниз со своими учебниками. Мама тщательно вытерла клеенку на столе и открыла обе духовки, чтобы стало еще теплее. Она помешала угли в печке и слегка приоткрыла крышку над одной из каст­рюль.

— Признайте, что вам здесь удобней!

Но бледная, с черными как уголь глазами, с огром­ным кроваво-красным ртом Фрида не удостаивает маму ответом.