В результате все то время, пока они лёгким бегом перебирались из одного двора в другой, чтобы затем наконец выскочить на заполненный туристами торговый ряд, на лице Лапшина сохранялось сосредоточенное и задумчивое выражение.

Только в автобусе, на пути в аэропорт, это выражение с его лица исчезло, а взгляд окончательно прояснился. Лапшин обиженно посмотрел на Бондарева и сказал:

– Знаешь что? Я вспомнил. Ты меня назвал Лапшой.

– В первый раз, что ли? – передразнил его Бондарев.

– Я не люблю, когда ты меня так называешь.

– А я не люблю, когда ты устраиваешь боевые действия в городской черте, – сказал Бондарев, прикидываясь, что в миланском аэропорту действовал какой‑то совсем другой человек.

– Я не специально.

– Вот и я тоже.

Лапшин замолчал, машинально сжимая кейс с двух сторон.

– Ты хотел мне что‑то показать, – напомнил ему Бондарев.

– Диск? Чего на него смотреть?

– Нет, не диск. Ты сказал: «Это что ещё за херня?»

– Я так сказал?

– Вот именно.

– Давай посмотрим, – Лапшин пожал плечами и осторожно открыл кейс. Он посмотрел на лежащий сверху лист бумаги и вздрогнул. – Это что ещё за…

Бондарев выдернул лист из кейса. Почти вся страница была испещрена турецким текстом. Почти вся – за исключением левого верхнего угла. Там была не очень качественная чёрно‑белая фотография мужчины. Снимок был сделан сверху под каким‑то странным углом, мужчина находился в движении, и Бондарев предположил, что это распечатка материалов видеокамеры слежения.

Он вытащил из кейса вторую страницу – на ней был снимок того же самого мужчины, уже в цвете и с гораздо лучшим качеством. На этот раз мужчина смотрел прямо в объектив. И это был снимок, от которого у Бондарева в желудке возник холодный парализующий ком.

Потому что на обоих снимках Бондарев видел Воробья. И второй снимок, по всей видимости, запечатлел Воробья за несколько секунд до смерти.

4

Сначала Селим испугался, что его снова взяли русские и что теперь они обойдутся с ним куда круче. Оплеухи, тычки, пистолетные стволы под носом, завязанные глаза – все это наводило именно на такие мысли. Однако когда всё закончилось – в том смысле, что закончилась транспортировка Селима из Рима в неизвестном направлении – и Селим увидел своих конвоиров, услышал их разговоры, то он облегчённо вздохнул: свои. Облегчённо вздохнул и сплюнул кровавую слюну: руки у своих были тяжёлые, и транспортировка обошлась Селиму в некоторое количество кровоподтёков, сломанный зуб и ломоту в костях.

Его усадили на стул посреди пустой комнаты, завели руки назад и сцепили запястья наручниками, плеснули в лицо холодной водой для бодрости и оставили одного. Селим плевался кровью и соображал, как ему лучше и правильнее построить свою речь.

Потом к нему пришли. Селим посмотрел на них и не увидел Акмаля. Это все были какие‑то молодые и незнакомые парни. Один держал в руках клюшку для гольфа. «Стало быть, здесь рядом есть поле для игры, – подумал Селим. – Возможно, меня привезли прямо на виллу Акмаля. Наверное, так и есть. А сам Акмаль, он что, занят?»

– Я хотел поговорить с господином Акмалем, – проговорил он не без труда. – Я звонил… Звонил, потому что хотел передать ему нечто важное…

– Говори, – сказал один из парней.

– Я хотел передать лично Акмалю… Он меня знает.