|
Она рассказала о прощании с родителями в Данцигском порту, о прибытии в Сан Франциско и как она ухватила Натаниэля за руку, быть может предчувствуя, что никогда больше ее не выпустит; дальше был момент знакомства с Ичимеи – самый ценный из моментов, хранящихся в ее памяти, а потом началось продвижение по дороге прошлого – с такой прозрачной ясностью, как будто Альма читала вслух. Все сомнения Сета в здравомыслии бабушки разом исчезли. В течение трех прошедших лет, пока он вытягивал из нее материал для книги, Альма успела выказать свое повествовательное мастерство, чувство ритма и умение поддерживать напряжение, виртуозность в чередовании лучезарных и самых трагических эпизодов, света и тени, как на фотографиях Натаниэля Беласко, однако до того вечера Альма не давала внуку шанса восхититься ею в марафоне, где требовалось рассчитывать силы. С небольшими перерывами на чай и печенье Альма говорила в течение нескольких часов. Спустилась ночь, но никто даже не заметил: бабушка говорила, молодые внимали. Она рассказала о новой встрече с Ичимеи в двадцать два года, после двенадцати лет разлуки, проснувшаяся детская любовь столкнула их с неодолимой силой, хотя оба и знали, что эта любовь обречена – и действительно, она не продлилась и года. Страсть беспредельна и вечна в веках, говорила старушка, но обстоятельства и привычки все время меняются, и через шестьдесят лет трудно понять, почему препятствия, с которыми они тогда столкнулись, казались непреодолимыми. Если бы ей снова стать молодой, но знать о себе столько, сколько сейчас, она поступила бы точно так же, так и не решилась бы сделать ради Ичимеи решительный шаг, условности снова оказались бы сильнее; Альма никогда не была отважной и уважала правила. Свой единственный вызов она бросила в семьдесят восемь лет, когда покинула Си Клифф и перебралась в Ларк Хаус. В двадцать два года, предчувствуя, что времени им отпущено мало, они с Ичимеи упивались любовью, как будто хотели проглотить друг друга без остатка, но чем больше они себя изнуряли, тем ненасытнее становилось желание, и ошибается тот, кто сказал, что любой огонь рано или поздно потухнет: страсть может разгораться, как пожар, пока судьба не погасит ее в одночасье, но даже тогда остаются жаркие угли, готовые пылать, как только появится приток кислорода. Альма рассказала про Тихуану и про свадьбу с Натаниэлем и как протекли следующие семь лет, как она не увидела Ичимеи на похоронах свекра и подумала о нем без тоски, потому что не надеялась на новую встречу, а потом прошло еще семь лет, пока они не смогли наконец претворить любовь, которую делят до сих пор.
– Так, значит, бабушка, мой папа – не сын Натаниэля? А я в таком случае – внук Ичимеи? Говори наконец, я Фукуда или Беласко? – не выдержал Сет. – Если бы ты был Фукуда, то был бы похож на японца, разве не так? Ты Беласко.
НЕРОДИВШИЙСЯ РЕБЕНОК
В первые месяцы после замужества Альма была так поглощена своей беременностью, что ярость на себя из за отказа от Ичимеи сменилась терпимым ощущением неудобства, наподобие камушка в ботинке. Женщина погрузилась в коровье блаженство, укрылась в ласковой заботе Натаниэля и в предоставленном ей гнездышке. Хотя Марта и Сара уже принесли семье внуков, Лиллиан с Исааком ждали этого ребенка так, как будто он царских кровей, ведь он будет носить фамилию Беласко. Будущей матери выделили самую солнечную комнату с детской мебелью и героями Уолта Диснея, которых изобразил на стенах приглашенный из Лос Анджелеса художник. Исаак и Лиллиан всячески обхаживали Альму, удовлетворяя ее малейшие прихоти. На шестом месяце она чересчур располнела, давление поднялось, по лицу высыпали пятна, ноги отяжелели, головная боль сделалась постоянной спутницей, туфли перестали налезать, так что приходилось расхаживать в пляжных шлепанцах; но с самого первого шевеления жизни в ее животе она влюбилась в носимое ею создание, которое не принадлежало ни Натаниэлю, ни Ичимеи, только ей одной. |
