И с человечеством тоже.
Вот они сидят, потомки десятого колена по роду человеческому, смотрят на него с таким же интересом, как он на них. Сегодня день первый как опекуны Ило и Эоли решились пустить его ко всем, день ярких и сумбурных впечатлений.
Сначала все они были для него какие‑то одинаковые. «В Китае все люди китайцы и даже сам император китаец». Здесь было что‑то в этом роде: общее, объединявшее всех, что бросалось в глаза более индивидуальных различий.
Только что оно, общее?
Профессор всматривался. Нет, все они – несхожие. Вот напротив сидит под деревом, обняв колени, мужчина: рельефные выпуклости мышц, лицо с мягкими чертами негра (хотя и светлокож), большие губы, обритая голова с покатым лбом и – неожиданно синие глаза, ясные и удивленные: это Тан. Что у него общего с покойно устроившейся в кресле рядом темноволосой худощавой женщиной? Она похожа на испанку классической четкой женственностью всех линий тела, разлетом бровей, страстными чертами удлиненного лица; в карих глазах – умудренность немало пережившего человека, какая‑то неженская твердость.
Вон Ило, главный человек в его жизни, да, похоже, и не только в его, тоже в кресле‑качалке. У него тело спортсмена, лицо молодое, круглое, простецкое; здесь есть люди, которые выглядят старше. А он самый старший – и не только по возрасту, но своего рода старейшина, аксакал, человек выдающийся. По нему это не скажешь – это заметно по отношению других к нему. Лицо Ило сейчас в тени, он тактично избегает смотреть на профессора, но тот помнит: его серые глаза смотрят сразу и на человека, и «за него», на весь мир, с каким‑то требовательным вопросом. Почему? О чем вопрос?
Левее, в плетеном кресле, – Ли. Индексовое имя ее Лио 18, но дополнительной информации оно почти не несет. Она сама – информация о себе, вся как на тарелочке, золотистоволосая юная лаборантка Ило.
Берн уже знает ее, любительницу приятных сюрпризов, имел случай.
…Апельсины, гроздья винограда, груши, бананы, рубиновые, желтые, фиолетовые, янтарные, радужные соки в тонких чашах, распространяющие душистые ароматы; подвижные ленты несут их, плетенки с теплым хлебом, блюда, от которых текут умопомрачительные – особенно для проголодавшегося после осмотра Биоцентра профессора – запахи. И вся атмосфера этого зала в зелени, с цветами на столах, в солнечных полосах, зала, где говорят, смеются и, главное, поглощают отменную разнообразную еду и напитки, обещает простое плотское счастье.
И Ли, отворачивая негодующий носик, приносит профессору, жаждущему такого счастья, на прекрасном, едва ли не золотом блюде… свиную тушенку с бобами:
– Вот, кушай. Автоповар не смог, это мы сами… – и садится рядом – сопереживать, радоваться гастрономическим утехам Пришельца Аля.
Берн подцепил вилкой клок темно‑бурого с белыми вкраплениями месива, смотрел с негодованием: опять свиная тушенка, будь она неладна! Потянул носом: лежалая. Осторожно взял в рот, пожевал – на зубах захрустел песок. «Ну, это уж слишком. Издевательство какое!» Он бросил вилку.
– Не понравилось? – У Ли вытянулось лицо. – А мы думали, что угадали твое любимое блюдо…
И профессор, все поняв, хлопнул себя по бокам, расхохотался так, что многие прибежали поглядеть, как смеялись века назад. «Ну конечно, пищевые остатки!
В моем желудке не обнаружилось ничего, кроме этой треклятой тушенки. Они проанализировали и точно воспроизвели. Даже с песком и запахом».
…И вот она сидит, Ли. Лицо у нее смуглое, в веснушках – и по нему ясно, что все на свете должно быть хорошо, и всем на свете тоже; и что ее недавно только допустили в круг взрослых, хочется выглядеть солидно, но не сидится; и что ей понятно, почему рядом устроился Эоли – это смешно и здорово, только пусть он не думает: веснушки из‑за него она выводить не станет. |