|
.. А волна стучит в тонкий дощатый борт костяным пальцем, пароходик поскрипывает, серая, мутная вода, морщась, бежит мимо окна... Он один... Как найдёт его мать, где отец, где конец этой мутной реки?.. Руки сжали раму с такой силой, что ногти стали белыми, от них отлила кровь. Он искоса посмотрел на соседа – видит ли немой, что слезы ползут по Славиным щекам... Но сосед повернулся к стене, его голова и плечи вздрагивали, он тоже плакал. Слава, подтягивая сопли, спросил: – Чего ты плачешь? И впервые он услышал заикающийся голос Серпокрыла: – Убылы батьку. – А мама? – спросил Слава, поражаясь, что немой отвечает на вопросы – И маты убылы. – А сестра у тебя есть? – Ни. – Ну так чего же ты плачешь? – спросил Слава, хотя понимал, что у «немого» было достаточно оснований, чтобы плакать. – Боюсь, – глухо в подушку ответил Серпокрыл. – Чего? – Бою-юсь на свити жить. – Ты не бойся, – сказал Слава, и чувство любви заполнило его сердце, знаешь, ты не бойся, теперь ты будешь со мной, я тебя никогда не оставлю. Он торопливо, не завязывая шнурков, а засунув их под пятки, надел тапочки и деловито пошел к двери. – Я сейчас скажу Клаве, чтобы тебе сухой паёк дали, там ситный, две конфеты и пятьдесят грамм сливочного масла. Вернувшись к Серпокрылу, он сказал: – Вот. Возьми, – и вынул из кармана маленький красный бумажник, в котором лежал листочек с записанным крупными буквами довоенным адресом Славы. На палубе одни смотрели на город и пристани, двое мальчиков – орловец Голиков и татарин Гизатулин – забросили в воду заранее налаженную бечёвку с кусочком жести и булавочным крючком – ловили щуку на блесну. Широкогрудый, черноволосый Зинюк, страстно любивший машины, пробрался к механику и смотрел на дизель мотор. Несколько детей стояли за спиной у курносого, рыжего мальчика, рисовавшего в тетрадку сталинградский берег. Младшие девочки взялись за руки и с серьёзными, суровыми лицами, широко открывая рты, запели: «Гремя огнём, сверкая блеском стали, Пойдут машины в яростный поход..» Непередаваемо трогательным было это пение девочек. Пичужьи тоненькие голоса дрожали, а слова песни были мужественны и суровы... И кругом плескалась, блестела на солнце стремительная волжская вода. Мария Николаевна с нежностью глядела на поющих девочек. – Милые мои, хорошие, – сказала она, и слова эти относились к детдомовским детям, к дочери, мужу, матери, и к старухе Андреевой, вяжущей чулок на корме катера, и к людям на берегу, и к домам, и улицам, и деревьям родного города. Не желая давать волю чувству, она нарочно, превозмогая душевную неловкость, сказала Токаревой: – Все таки тянете с собой эту Соколову, посмотрите, как она на глазах у детей зубоскалит с матросом. И на Андрееву это дурно влияет, видите, и она к ним присоединилась. С берега доносились крики, и одновременно Мария Николаевна различила сквозь шум машины и плеск воды низкий, монотонный гул, словно чёрной сеткой вдруг прикрывший реку. Она увидела, как толпа на пристани кинулась к причалам, услышала пронзительный крик, и тотчас пыль заволокла берег и поползла в воду, а толпа вдруг отхлынула от пристани, рассыпалась по железнодорожным путям и по береговому откосу. Из воды бесшумно, как во сне, вырос мутнозелёный стройный столб с кудрявой белой головой и, обдав катер брызгами, развалился и втек обратно в реку И тотчас по всей поверхности воды, впереди и за кормой, стали взлетать, рушиться и рассыпаться в брызгах и пене высокие, точёные столбы воды – то рвались в Волге немецкие фугасные бомбы. Несколько мгновений все молча смотрели на воду, на берег, на гудящее, почерневшее небо, потом над Волгой раздался крик. |
