|
В бомбоубежище пол был завален узлами и чемоданами, и лишь небольшое число людей сидело на скамьях, остальные примостились на полу либо стояли, сбившись в кучу. Электричество погасло, и фитильки свечей и масленых светильников горели тусклыми, усталыми языками. А народ все прибывал; едва на несколько минут стихала бомбежка, в подвал вбегали запыхавшиеся, ищущие спасения жильцы. Это были те ужасные минуты, когда люди в множестве своём не видят силы, а лишь новую опасность, когда человек, затерянный в толпе, понимает, что вокруг него такие же беспомощные, как и он, люди, и в этой множественной слабости ещё острей чувствует свою слабость. Темноглазая женщина, одетая в серую каракулевую шубу, вытирая платочком виски, проговорила: – Такая толпа при входе, что мой муж не мог пробиться, а в это время десятки бомб. Ещё мгновение – и он был бы убит. Муж женщины в шубе, потирая руки, точно с мороза, сказал: – Самое главное, если пожар начнётся, тут Ходынка будет в полном смысле слова, все передавим друг друга, ни один человек не выйдет? Надо хоть выход расчистить. Мещеряков, сосед Шапошниковых по дому, вдруг раскатисто произнес: – Я сейчас наведу тут порядки. Наше бомбоубежище всю улицу не обслуживает Управдом? Василий Иванович! Пришельцы – некоторые только что вбежали в подвал и ещё тяжело, быстро дышали, глядя на хозяев бомбоубежища, – стали подбирать вещи, озираться, куда бы незаметней отойти в сторону. Какой-то пожилой человек в военной гимнастёрке произнёс: – Верно, мы тут всё заняли, давайте, граждане, в сторонку уберемся. На мгновение сделалось тихо, и, казалось, ещё более душным, тяжёлым стал воздух, еще тусклей светили дымные фитильки. – Послушайте, – басом проговорила Софья Осиповна, – ведь это потоп, тут нет нашего и вашего. Бомбоубежище не по карточкам, а для всех... Александра Владимировна, прищурившись, глядела на Мещерякова; вот этот самый человек, который месяц тому назад обвинял её в слюнтяйстве и малодушии, заявил, что во время воины не должно быть ни одной мысли о вредностях на работе, о здоровье. Мещеряков спросил: – Чьи это вещи? Чей узел? Убрать! Александра Владимировна быстро поднялась и тихим голосом, который бывает слышен среди самого громкого шума, столько в него вложено злой душевной силы, произнесла: – Прекратите немедленно, иначе я сейчас позову красноармейцев и вас самого вышвырнут отсюда вон. Женщина с блестевшими в полутьме глазами, державшая в руках мальчика, закричала: – Правильно, верно, нет такого закона у советской власти! И вдруг весь подвал словно посветлел, осветился, загудел человеческими голосами, и они на время заглушили грохот немецкой бомбёжки. – Собственный, что ли, его дом, дом советский... все здесь равны, все советские люди... Александра Владимировна дёрнула за рукав женщину, державшую мальчика. – Да успокойтесь вы, садитесь, вот местечко для вас... Мещеряков, отодвигаясь в сторону, стал оправдываться: – Товарищи... да вы меня не поняли... никого я не собирался выгонять, я только, чтобы для общего блага проход расчистили... И, желая стать незаметным, он присел на чей-то чемодан. Стоявший подле водопроводчик, служивший в домоуправлении, злобно сказал ему: – Куда садишься, продавишь, чемодан-то фанерный. Мещеряков оглянулся на человека, ещё два дня назад чинившего у него в квартире кран в ванной и благодарившего за чаевые деньги. – Послушайте, Максимов, надо повежливей. – Встань, говорю! Мещеряков поспешно встал. – Бог мой, – сказала Александра Владимировна сидевшей рядом с ней женщине, – зачем вы так судорожно прижимаете ребёнка, ведь ему дышать трудно, посадите его. Женщина наклонила к ребёнку голову и стала целовать его; глаза на её ещё злом и возбуждённом лице стали полны печали и нежности. |
