|
Едва грохот бомбёжки возрастал, приближался, все замолкали, старухи крестились... Но когда хоть на минуту стихало грохотанье, возникали разговоры и иногда слышался смех, тот ни с чем несравнимый смех русского человека, могущего с чудесной простотой вдруг посмеяться в горький и страшный час своей судьбы. – Гляди-ка на Макееву старуху, – говорила соседке широколицая женщина, сидевшая на тюке – До войны всем во дворе уши прожужжала: «Зачем мне в восемьдесят лет на свете жить, хоть бы смерть скорее». А только бомбить начал, я смотрю, она впереди всех в подвал чешет, и я от неё отстала! – Ой, – сказала соседка, – как ударили бомбы, я сомлела, бежать хочу, а ноги затряслись, а потом как кинусь и над головой фанерку держу, я как раз зелёный лук на ней крошила, от самолётов фанеркой прикрылась – Да, пропало моё барахло, – сказала широколицая, – только я кушетку перебила, покрыла кретоном, все в минуту, как только сама успела выскочить. – Да чего уж про барахло говорить, живые люди в огне горят. Что проклятый делает, паразит, каторжанин. И хотя, казалось, никто не выходил из подвала и долгое время никто новый в убежище не входил, каким то удивительным образом становилось известным всё, что делалось в небе и на земле: где горит дом, с какой стороны налетают новые бомбардировщики, куда упал подбитый зенитчиками немецкий самолёт. Военный, стоявший на верхних ступенях лестницы, у входа в подвал, крикнул: – С Тракторного слышно пулемётную стрельбу! Второй военный спросил: – Может, зенитные по самолетам бьют? – Нет, наземный бой, – ответил первый и вновь прислушался. – Да вот, пожалуйста, ясно слышно, и миномёты, разрывы, артминогонь. Ясно! Слышишь? Но новая волна немецких самолётов потопила все звуки грохотом разрывов. – О господи, – промолвила женщина в шубе, – хоть бы какой-нибудь конец... Военный сказал товарищу: – Пошли, а то накроют нас в подвале, как мышей? Софья Осиповна, вдруг наклонившись к Александре Владимировне, поцеловала её в щёку, поднялась и, накинув на плечи шинель, сказала: – Я тоже пойду, может быть, доберусь до своего госпиталя. Вот только сверну папироску. – Иди, иди, Сонюшка, – сказала Александра Владимировна и, торопливо отстегнув под пальто брошку, стала прикалывать её к гимнастёрке Софьи Осиповны. – Пусть будет с тобой, – тихо произнесла она. – Помнишь, я тогда жила у Ани, она мне подарила две эмалевые фиалочки, как раз в ту весну, когда я замуж вышла.. И мелькнувшее воспоминание о далёкой весне, о юности было странно трогательно и мучительно печально в этом темном подвале. Они молча обнялись и поцеловались, и прямой взгляд, которым они посмотрели друг другу в глаза, подтвердил, что близкие люди расстаются, быть может, надолго, а быть может – навсегда. Софья Осиповна пошла к выходу. Александра Владимировна, привстав с места, нахмурив брови, пристально глядела на широкие плечи Софьи Осиновны, пока она была видна в полумраке, ощутив с удивительной ясностью, что уж никогда в жизни не увидит своего друга. Евгению Николаевну бомбёжка застала на набережной. Удар поразил землю, и ей показалось, что Хользунов, глядевший бронзовыми глазами в небо, вздрогнул и шагнул с гранитного пьедестала. Снова ударил гром от земли в небо, вселенная пошатнулась, и угловое здание, где находился знакомый галантерейный магазин, задымившись струями и облаками известковой пыли, поползло на мостовую. Тёплый и плотный удар воздуха толкнул ее в грудь. На разные голоса закричали люди на набережной, побежали... Двое военных легли на клумбу, и один из них закричал: – Ложись, дура, убьёт... Матери хватали детей из колясок и бежали, одни к реке, другие от реки... Странное спокойствие овладело Женей – она ясно видела всё вокруг рушащиеся дома, короткое, геометрически прямое пламя взрывов, чёрный и жёлтый дым, она слышала торжествующий визг стремящихся к земле бомб, видела толпу, заметавшуюся по пристаням, бросившуюся к паромам и лодкам. |
