, пропал для них он. Во всяком случае парка уже не было, и он шагал по улицам города -- блеклым и однообразным, прислушиваясь к вспухающим и лопающимся в груди пузырям. Каждый из них представлялся ему все тем же паническим вопросом. Как же так? Почему?!.. Муторный сон, по всей видимости, только начинался...

Открыв глаза, Евгений Захарович вылез из ванны, кое-как растерся полотенцем. Ступая, как подраненный пес, проковылял в комнату, к шифоньеру. Одежда, изодранная вчера, все еще валялась на полу, и впервые за всю свою трудовую деятельность он решился на мятые выходные джинсы с клетчатой ковбойской рубахой. Одевшись, кругами прошелся по квартире. На серой обложке книги, лежащей на холодильнике, прочел: "Извини, друг, взяли с комода десятку, через неделю вернем." "На фиг," -- добавил он про себя и вяло усмехнулся. А ведь действительно вернут, -- вот что самое изумитель

ное!

Стены содрогнулись, наверху у соседей динамики исторгли первую фразу рок-н-ролла. Роковая музыка бодрила соседей, как чашка утреннего кофе. Евгений Захарович не употреблял ни того ни друго.

На кухонном столе зеленели пустые бутылки, колючим стожком высилась горка нарезанного лука, укропа и щавеля. Кажется, это вчера удружила Варенька. Перед тем как отправиться в гости, рискуя репутацией, нащипала в чужом огороде. Чтоб, значит, не с пустыми руками...

Часто прихлебывая из чайника, Евгений Захарович меланхолично принялся за стожок. Лук похрустывал на зубах, жег опухшее небо, язык. Чтобы смягчить его шипучую злость, он пихал в себя, как в топку, листы щавеля и кисточки укропа. Осилив треть стожка, поднялся. Пройдя в комнату, хмуро оглядел себя в трюмо, ладонями расправил упрямые складки на рукавах и груди. Клетчатая рубаха давно уже не знала утюга. Впрочем, как и джинсы. Но тем самым они ему сейчас и нравились. Одеяние соответствовало его духу, а он соответствовал одеянию. Без лжи и маскарада. В трюмо, правда,

вместо лица расплывалась бледное пятно, но к этому он давно привык. Зеркало по обыкновению насмешничало. Отдавая дань привычке, Евгений Захарович продел голову в галстучную петлю. Скользкого компромисса он таким образом достиг. За галстуки не ругают, а вот за джинсы очень даже запросто.

В подъезде его предательски зашатало, потянуло к зыбким стенам, и, выбравшись наконец во двор, он обессиленно плюхнулся на скамейку. Расслабленный и опустошенный, прищурился на солнце.

Целое лето, а, возможно, и целую жизнь Евгений Захарович не замечал его ласковой близости, дружеской и теплой опеки. Странно, но только сейчас он ощутил то, что, должно быть, ощущают выбирающиеся на лавочки старички и старушки -- сморщенные живые кубышки, в которых крохами изо дня в день скапливались болезни, ломота и холод, не чувствующие даже своих сложенных на коленях отяжелевших рук. Он показался себе каторжником, присевшим на землю отдохнуть, пообщаться с глазу на глаз с единственным своим союзником и адвокатом...

-- Сейчас у них глина пойдет.

-- Что?

Евгений Захарович повернул голову и увидел Толика. Наверное, тот сидел здесь с самого начала, но так уж получилось, что обратил внимание он на него только сейчас. Пытаясь вникнуть в Толиковы слова, Евгений Захарович огляделся. Во дворе творилось неладное. Возле домов и поперек детской игровой площадки полным ходом шли земляные работы. На бельевых веревках вместо простыней и наволочек пестрели песочного цвета гимнастерки, одинаковые голубые майки и кожаные ремни. Бледнотелые, похожие на заморенных подростков солдаты -- все, как один, в задастых галифе -- м

олотили по земле ломами и лопатами, выбрасывая на газоны рыжеватый нечистый щебень. Ломанной линией окопы протянулись уже довольно далеко, и Евгений Захарович ошеломленно вспомнил свой давний сон: сирена и противогазы, выброс с мебельного завода... Он взволнованно помассировал рукой горло.

-- Неужели война?

-- Да нет.