Алекс кивнул.

— Как она там?

Санитар шевельнул покатыми плечами.

— Все по-прежнему.

— Беспокойств не причиняла?

Мужчина надломил бровь.

— Пару дней назад пыталась зарезать меня пластиковой ложкой. Вчера прыгнула на медсестру и забила бы до потери сознания, кабы в тот момент рядом не оказался мой сменщик.

Алекс покачал головой.

— Мне очень жаль, Генри…

Тот вновь пожал плечами.

— Работа есть работа.

— Я даже не знаю, как ее утихомирить.

Генри рукой придержал распахнутую дверь.

— Здесь ничего не попишешь, Алекс. Да и корить себя вам ни к чему. Она тоже не виновата. С больного человека взятки гладки.

Серый линолеум коридора был испещрен темными завитушками и зелеными пятнами — слабая попытка хоть как-то оживить интерьер, хотя менее унылым он от этого все равно не становился. Дневной свет, изливавшийся из незапертого солярия в дальнем конце коридора, подчеркивал неровности пола; глянцевый линолеум был подернут рябью как море. Двери в палаты по обеим сторонам коридора были сделаны из полированных дубовых панелей с серебристыми накладными пластинами на месте обычных ручек. В этой секции замков не имелось, палаты были индивидуальные, каждая — на одного пациента.

Из сумрачных обиталищ доносились крики. Гневные голоса и вопли были здесь не в диковинку: пациенты отбивались от своих мучителей невидимок.

Душевые кабинки возле санузлов всегда стояли запертыми, так же как и немногочисленные спецпалаты, куда переводили буянивших больных, чтобы утихомирились и стали вести себя поспокойнее.

Единственным светлым пятном в этом мрачном узилище был солярий — так здесь именовали террасу со стеклянными потолочными фонарями и аккуратно расставленными дубовыми столами, накрепко посаженными на болты. Зато легкие пластиковые стулья можно было двигать.

Мать сидела на диванчике возле дальней стены и смотрела на вошедшего сына, но никаких признаков узнавания не отразилось на ее лице. Изредка случались дни, когда она понимала, кто ее навестил, — но только не сегодня. Это всегда огорчало Алекса: ужасно обидно сидеть рядом и знать, что родная матушка понятия не имеет, кто ты такой.

Телевизор, вмурованный в стену высоко над полом, был настроен на канал, где показывали викторину «Колесо фортуны». Жизнерадостные возгласы и смех из динамиков ошеломляюще контрастировали с мрачноватым помещением. Развеселым зрителям в студии вторили некоторые пациенты, которые сами не понимали, чему радуются. Они знали одно: раз кому-то смешно, им тоже полагается смеяться, как бы из чувства социального долга. Впрочем, Алекс счел, что лучше такой смех, чем горькие слезы. Некоторые молодые женщины в промежутках между приступами веселья бросали на него внимательные взгляды.

— Привет, мам, — сказал он своим самым «солнечным» голосом, подходя ближе.

На ней были бледно-зеленые брюки от больничной пижамы и свободная майка с набивным цветочным рисунком. На редкость безобразный гарнитур. Волосы матери были длиннее, чем у большинства других пациентов, и спускались до плеч. Большинство местных женщин предпочитали короткую стрижку или завивку, однако мать Алекса ограждала свои светло-песочные волосы от посягательств. Вернее говоря, впадала в истерику, когда к ней приближались с ножницами. Медперсонал счел, что битва за прическу не стоит потенциального ущерба, хотя время от времени все же предпринимал такие попытки, рассчитывая на забывчивость больной. Но как раз в этом память матери никогда не изменяла. Алекс был даже рад, что мать хоть чему-то по-прежнему придавала значение.

Он присел рядом на диванчик.

— Ну, как жизнь?

Мать несколько секунд не отвечала.

— Нормально.