Иной раз маленькие отряды дроздовцев или донцов сами выходили на ОМСБОН.

Так случилось и на четвёртый день, когда весь батальон решено было переместить в более глухие места.

По дороге начался дождь, пехота промокла, да и сам Авинов, выглядывавший по пояс из башенного люка Т-13, тоже порядком вымок.

Не из солидарности со своими мотострелками (ещё одно слово из будущего, всплывшее в памяти), а потому, что смотровые щели были недоработаны — косой дождь их заливал, всё расплывалось за стеклом.

Тут-то всё и началось. Очень вовремя снялись колонны ОМСБОНа — им наперерез двинулись бойцы 7-й Украинской советской дивизии из армии Уборевича.

Выйдя во фланг белогвардейцам, они открыли пулемётный огонь. Сверху хлестал холодный ливень, справа — горячий свинец.

— Четвёртая рота! — проорал Авинов, отплёвываясь. — Заходите красным в тыл и на правый фланг! Юнус, передай всем: беглый огонь осколочно-фугасными!

— Четвёгтая гота, — послышалась команда, — с Богом, в атаку!

Капитан Иванов уже успел реквизировать у буденновцев очередного «росинанта» и теперь гарцевал, поднимая своих, коих осталось у него человек сорок.

Танки разворачивали пушки, когда бронеавтомобили, залепленные вихрями грязи, пошли косить из пулемётов всё, что шевелилось за деревьями справа.

А тут и трёхдюймовки ударили — плотно, туго, мощно.

Оранжевые вспышки в чащобе полыхали за серой завесой дождя, словно зарницы.

Бойцы второй и третьей роты, мокрые, изгвазданные в глине и хвое, пошли в атаку с глухим «ура», гасившимся дождём.

Неожиданно на дорогу выскочили советские стрелки, цепью бросились к танкам с винтовками наперевес.

Только Авинов хотел скомандовать Юнусу, чтобы тот приветил красных из лобового пулемёта, пока те связкой гранат не угостили Т-13, как из цепи донёсся заполошный, отрывистый крик:

— Господин капитан! Господин капитан!

Кирилл опустил маузер, глядя на мокрые лица людей, окруживших танк, на мятые фуражки с красными звёздами, на дымящиеся шинели, пахнущие банными вениками.

— Господин капитан, не стреляйте, господин капитан…

— Да чего же мы его господином капитаном! Сам-то уже подполковник.

— С лазарету мы! На поправку уже шли, а тут большевики. Стрелять нас не стали, сразу в ихнюю советскую дивизию законопатили…

Тут-то и у Авинова всё сложилось.

Полковник Туркул никогда не загонял в чужие тыловые лазареты больных своего батальона.

У дроздовцев были свои особые полковые лазареты, куда партиями, с доктором и сестрой, отправляли тифозных, чтоб не валяться им на вшивых вокзалах и эвакопунктах, в нетопленых скотских вагонах.

Вот один из дроздовских лазаретов и попался в руки красных.

Но самое поразительное, даже трогательное, укреплявшее веру в человека, заключалось в ином — почти все выздоравливавшие солдаты были из бывших красноармейцев, деливших палату с сорока офицерами, и никто из нижних чинов и рядовых не сдал «золотопогонников».

Двое стрелков, словно и не рвались снаряды, ломая деревья и хребты, не трещали пулемёты и ППТ, сели прямо на гусеницу, облепленную грязью, порылись в вещевых мешках и надели оба малиновые погоны.

— Так что, господин подполковник, виноват, ваше высокоблагородие, старшие унтер-офицеры четвёртой роты капитана Иванова.

— Но, братцы, вы всё же в нас здорово стреляли.

— Так точно, здорово. Да не по вас, а в воздух. Мы все в воздух били.

— А комиссары где?

— Какие убежали, других пришлось прикончить. Пятерых.

— Вот что, ребята, я вас всех назначаю во второй батальон, он сильно пострадал в боях…

— Ваше высокоблагородие, — дружно закричали дроздовцы, — не забивайте нас во второй! Разрешите по старым ротам, по своим! Вон и Петро стоит! Акимов, здорово, где ряшку наел? Котов, живой? Вон и Коренев… Жив, Корнюха.