Изменить размер шрифта - +
С бабушкой следовало держать ухо востро — чуть зазеваешься, упустишь, и потом ни за что не догонишь, вот такая у нее бабушка!

— Бабуля, ты о чем? Если о старике Конан Дойле, то помню. Что это ты вдруг про него вспомнила?

— Да я не вдруг и не вспомнила, а у Петра Мартыновича на участке собака Баскервилей завелась.

Петром Мартыновичем звали соседа, с которым бабушка никогда не дружила и отчасти даже презирала его, потому что сосед, по ее словам, был «бестолочью» — забор с его стороны участка давно упал бы, если бы не Юра, который ведал в бабушкиной усадьбе всеми хозяйственными вопросами. Соседские собаки через дырки все в том же заборе лезли на усадьбу и вытаптывали ирисы. По весне сосед разводил в старой детской ванночке «гуано», которое воняло так, что со всех помоек слетались тучи проснувшихся раздраженных мух. Марфа Васильевна, Анфисина бабушка, в тот угол усадьбы, ближе к которому располагалось «гуано», старалась не заходить, туда направлялся Юра, перелезал через забор и отволакивал ванночку подальше. Сосед неизменно притаскивал ее обратно и устанавливал на место с мстительным и озабоченным видом. На участке у него, по бабушкиным словам, все равно ничего путного не росло. Путного — это значит ни цветов, ни травы, ни мелких белых роз, которые она обожала. Картошку и «помидорья», как это называлось на бабушкином языке, она не признавала. Сосед же считал Марфу Васильевну «барыней» и белоручкой, и эта война продолжалась столько, сколько Анфиса себя помнила.

Откуда он вдруг взялся, этот Петр Мартынович, что это бабушка решила о нем заботиться?!

— Коржикова, ты что на рабочее место не идешь?! Народу уже полно, там Татьяна Семеновна одна пропадает!

— Иду-иду!.. — Анфиса поглубже задвинулась в угол со своим телефоном. — Бабуль, я не могу! Ты мне вечером все расскажешь, хорошо? Особенно то, что касается собаки Баскервилей!

— Ты вечером собираешься к нам? — осведомилась бабушка.

— Собираюсь. Я приеду, и мы с тобой все обсудим, ладненько?

— Я терпеть не могу этого слова, — отрезала далекая бабушка. — Говори правильно, ты же не водопроводчик!

Кроме «ладненько», бабушка еще не признавала слов «кушать», «тепленький» и всякое такое. В бабушкином понимании все, кто употреблял вышеупомянутые слова, годились разве что в водопроводчики.

— Хорошо, я не буду. Но мы сможем поговорить только вечером.

Бабушка помолчала.

— Ну?

— Что? — нетерпеливо спросила Анфиса.

— Больше ничего?

Внучка лихорадочно соображала, чего же больше.

— Больше ничего. Бабуль, я вечером приеду, и ты мне расскажешь.

— В таком случае не приезжай.

— Почему?! — простонала Анфиса. — Почему не приезжать?!

Бабушка помолчала. Как пить дать, затянулась сигаретой. Анфиса представила, как она сидит, положив ногу на ногу, и покачивается в кресле. Бабушка любила кресла-качалки не потому, что в них удобно «валяться», а потому, что можно «баловаться» — качаться, отталкиваться ногой, смотреть, как появляется и пропадает в зеркале собственное отражение.

— Ты сегодня до шести или до десяти?

— До десяти.

— Прямо с работы поедешь?

— Да.

— А на чем?

— Бабушка! Ну какая разница?!

— Большая.

— Бабуль, я уже взрослая девочка.

— Раз ты такая взрослая, можешь не приезжать.

— Бабушка! Ну что такое!

— Я не хочу, чтобы ты шла со станции одна в темноте!

— С чего ты взяла, что я пойду со станции?!

— Не морочь мне голову, — отрезала Марфа Васильевна.

Быстрый переход