Вот ты входишь в подворотню, осматриваешься и идешь дальше. Спокойно. Ни малейшей тени паники.

Так я говорил себе и действительно представлял каждый свой шаг через двор. Положение руки в кармане с шокером. Каждое свое возможное движение. Пучеглазого. Нож в его руке. Ну да, тот нож он бросил к моим ногам, но что мешает ему взять другой?

Тут мне в голову пришла мысль, которая чуть было напрочь не перечеркнула весь мой аутотренинг.

А что, если на этот раз у него будет пистолет?

Прекрати! Не будет у него никакого пистолета.

Откуда ты знаешь?

От верблюда. Заткнись, твою мать!

Кажется, последнюю фразу я произнес вслух. Встречная женщина посмотрела на меня, приподняв брови, и состроила брезгливую гримаску.

Хоть я и сам говорил с акцентом, меня всегда смешили русские ругательства в исполнении иностранцев. Особенно мат и его заменители. В школе я этого наслушался предостаточно. Вернее, это меня даже не смешило, а вызывало какую-то стыдную неловкость. Как будто человек, с которым я шел по улице, уселся по большой нужде прямо посреди дороги. Сходное чувство у меня вызывали, пожалуй, только мамин любимый русский сериал про няню Вику и песня «прекрасное далеко, не будь ко мне жестоко», которую нас заставляли разучивать на уроках пения.

Я пытался думать о чем-то другом. Не получалось. Похоже, сейчас для меня остались только две темы: как выжить и что сделала мама. Даже Женя отступила куда-то на второй план. Думать о пучеглазом было страшно. О маме – невыносимо.

Меня охватило отчаяние. Я снова вспомнил ощущение тонкого слоя белого снега над бездонным черным болотом. Это было болото лжи. Всю свою жизнь я провел над ним. Достаточно было неверного шага, чтобы провалиться и утонуть. И вот теперь я тонул. Тонул в этой многолетнем обмане, захлебываясь тоской и – несмотря ни на что! – любовью к тем, кто врал мне всю жизнь.

Нет, они не врали. Они просто вели себя точно так же, как вел себя я. Не говорил правду. Или говорил ее безопасную часть. Это была моя излюбленная тактика. Ведь формально мне не в чем было себя упрекнуть: я не сказал ни слова лжи. Или же я поступал так, бессознательно копируя, чувствуя, что это же делают и они?

В какой-то момент мне все стало безразлично. Просто удивительно безразлично. Еще несколько минут назад я думал о том, как вести себя при встрече с убийцей, - и вдруг на меня накатила странная апатия, похожая на хроническую усталость. Усталость от всего. От мира. От себя. От жизни. Да и зачем она нужна, жизнь эта, в которой одна большая сплошная грязь. И еще обман. Любовь? А есть ли она? Или это тоже мираж?

Я подошел к подворотне и вошел под арку. Совсем не так, как представлял себе только что. Вошел быстро и не глядя по сторонам. Захотелось достать и кармана шокер и зашвырнуть его куда-то за мусорные баки. И будь что будет. Если Богу угодно, чтобы я тоже умер, - ну и пусть.

Вот и дверь парадного. Какая-то темная фигура бросилась мне наперерез.

Мне было лет семь, когда мы гуляли за городом и я упал в пруд для разведения карпов. В Чехии мягкие зимы, сильные морозы редкость. Но в тот день подмораживало, и пруд подернулся тонким ледком, острым, как бритва. Я бросал на него камни, палки и радовался, когда удавалось пробить прозрачную поверхность. Вода выплескивалась из дыры, как мне казалось, с сердитым шипением, я смеялся и обидно показывал ей язык. А потом, замахнувшись очередным камнем, поскользнулся и упал на лед сам. Он тоненько хрустнул подо мной и подался. У берега было мелко, но холодная вода обожгла.

Что-то похожее я почувствовал, уловив краем глаза движение этой фигуры. Ледяной холод, который обжигал. И тут же – сумасшедшее желание жить.