— Я ещё искупаюсь перед дорогой. На восходе уйду, спи.

— Ой, сколько ласточек собралось, — мимоходом заметила она, скрываясь в палатке.

Женя подождала, когда дочь застегнёт за собой вход, затем решительно встала, словно борясь с собой.

— Обязательный утренний заплыв! Советую. Здорово бодрит!

Рассохин отрицательно мотнул головой, шваркая угасающей трубкой.

Она спустилась к старице, попробовала воду рукой и вернулась.

— Тогда подбрось дров, — распорядилась она, — и побольше. А сам иди-ка согрей отроковицу.

— Сначала провожу тебя.

— Не надо. Даже вслед не смотри. А то буду всю дорогу идти и оглядываться.

Она скинула с себя старенькую, ещё экспедиционную штормовку, и Рассохин демонстративно отвернулся, а потом и вовсе ушёл в темноту, к лагерному забору. И пока там выламывал доски, услышал звонкий всплеск воды на старице — даже привычки не изменились! Женя плавала в ледяной воде и при этом ещё что-то пела. Голос не дрожал, не срывался от холода, а путался с эхом, со скворчанием ласточек, редким криком просыпающихся кедровок — и всё это напоминало оркестр.

Стас вернулся с дровами, навалил в костёр и припал к земле, чтобы вздуть огонь. От наносимого дыма слезились глаза, перехватывало дыхание, и когда он наконец-то выпустил пламя на волю, увидел сквозь него призрачный образ Жени Семёновой. Он даже не заметил, когда она вернулась! Ничуть не стесняясь своего обнажённого вида, она стояла за костром и обнимала огонь, словно купаясь в нём.

Рассохин ощутил жар этого пламени, будто сам купался, отвернулся и услышал такой знакомый грудной смех.

— А ты всё ещё мальчик! Что, хорошо я сохранилась? Думал — старуху встретишь? Ладно, не стану смущать.

Пошуршав своими походными нарядами, она оделась, после чего осторожно заглянула в палатку, где спала Лиза. Вместе с тусклым ещё рассветом начинали летать пчёлы из уцелевших ульев, и поднимался гнус — признак грядущего тёплого дня и скорого лета на Карагаче.

— Спит без задних ног, — вздохнула она, любуясь, — и ничего не чувствует. А на Карагаче зацветает кедр! Как в то самое утро! Помнишь, как мы мечтали взять палатку, уйти в самые дебри?..

Она замолчала на полуслове и застегнула «молнию» брезентовых створок входа.

— Ладно уж, будить не стану. Намаялась отроковица — две бессонных ночи. — И возникла перед Рассохиным, глядя сверху вниз. — Ну, пора мне. Прямицами пойду до Сохатиной.

Тот медленно поднялся, откашлялся, пробуя осевший голос. Женя Семёнова посмотрела строго, вдруг отняла потухшую трубку и демонстративно бросила в костёр. Трубка отскочила на тлеющие угли.

— Не кури! — сказала она назидательно. — Надо избавляться от дурных привычек. Вон уже кашляешь... Тебе здоровье понадобится.

Он и сейчас не мог, не умел да и не хотел противиться её воле — будто и не было прошедших долгих лет. Точно так же он робел перед всеми своими учителями, будь то школьные или институтские.

— Это не от табака, — попробовал оправдаться Стас, не делая попыток спасти трубку, — от дыма... С голосом что-то, со связками...

— Поживёшь молча — пройдёт. Ладно, пошла я!

И не уходила.

— Ещё вчера хотел попросить, — неуверенно проговорил он. — Оставила бы мне Стаса. Ты же в честь меня его назвала.

Женя отступила и усмехнулась со знакомым горделивым превосходством — и это было узнаваемым до боли!

— Понравился тебе мой сын?

— Почему на меня похож? Мы же только мечтали... И у нас с тобой ничего не было.

— Как же не было? Ещё как было! Ты что, не помнишь?

— Всё помню.