Самое время было принять дозу смертельного яда — чишовела.

Рыба оказалась вкусной, и Вячеслав вспомнил, что это, должно быть, местная нельма! Вспомнил — и опять мысленно вернулся к Рассохину, который ещё на Вилюе расхваливал эту рыбу, считая, что лучше неё на свете не бывает — ни красной, ни белой.

И заявление шизофреника о том, что Станислав Иванович убил какую-то женщину, вдруг показалась совершенно правдоподобным. Он выглядел необычно молодо для своих лет, но всё время жил с некоей стариковской печалью, особенно заметной отроческому глазу. Будто каждую минуту конца ждал, смерти: даже когда веселился, смеялся или пел песни у костра, по-братски обнявшись с Бульдозером. Он словно знал, что в любой момент откроется дверь, за ним приду  и скажут: пора. Он встанет и уйдёт не моргнув глазом.

Однажды в экспедиционный посёлок за ним и правда приехал следователь и под конвоем увёз куда-то. Взрослые между собой обсуждали это событие, и несколько раз из уст  отца прозвучало: мол, неужели теперь Стаса всю жизнь будут таскать за эту бабу? Дескать, надо идти на выручку, требовать, чтоб не дёргали, — сколько же можно? Геологов на приисках и самих приискателей в милицию и КГБ вызывали частенько, в основном за золото, добытое подпольным путём, чаще — за обручальные кольца, печатки и прочие побрякушки, которые наловчились отливать местные умельцы. В том числе таскали и за баб, на которых оказывалось слишком много драгоценностей, собольих шуб, а во рту золотых зубов. Но у Рассохинской жены, Анны, никогда ничего подобного не было, и его таскали за что-то другое, о чём он никогда не рассказывал. Выручать тогда не пришлось — вернулся сам и сказал, что дело закрыто.

А ещё однажды на рыбалке Славка увидел у него широкий шрам, расчеркнувший между рёбер всю правую часть груди.

— Это чем вас так? — спросил он.

Станислав Иванович был занят спиннингом и как-то мимоходом пробросил:

— На рогатину наткнулся...

— На какую рогатину?

— Медвежью... — помолчал и, словно опомнившись, добавил: — Случайно, в темноте не заметил. И чуть не запоролся... Всё по глупости, Славка.

Его и впрямь больше не дёргали, а потом Колюжные уехали из Якутии, но когда спустя лет двенадцать снова встретились, Рассохин ничуть не изменился. Разве что взматерел и, сообразно возрасту, взматерела печаль.

Он мог что-то скрывать, но не потому, что был скрытным по природе, просто его тайны и тайные замыслы никогда и никому не были нужны, как и ему самому. Он и жил с ними, стараясь не обременять друзей и окружающих, и выдавал лишь то, что могло быть интересно, как закопанные кержаками книги.

Не раздеваясь, Вячеслав прилёг на кровать и пожалел о сложных отношениях с отцом. Тот много чего знал и тоже умел помалкивать. Все эти романтически настроенные мужики расслаблялись и кое-что рассказывали лишь в исключительных случаях. Во всех иных они, воспитанные в суровой приискательской обстановке, вываренные в котле долгих одиноких странствий, тяжёлых летних сезонов и холодных зим, были замкнуты в себе и немногословны.

Колюжный лежал, потягивал пиво, думал и слушал, что творится за стенами номера. Прошло часа два, прежде чем обитатели гостиницы вернулись с поисков Евдокии Сысоевой. В коридоре опять загремели ботинки, и судя по ругани начальства, найти её не удалось. Омоновцы разбредались по номерам, бряцали оружием и хлопали дверьми. Ему показалось, что он не спал, а продолжал размышлять в приятной обволакивающей полудрёме. Только уже не на кровати — возле костра на каком-то берегу. Состояние было желаемым, с ощущением детского блаженства. Но тут дым повернуло на него и никак не сносит! Уже и дышать нечем, слёзы текут, хоть беги, и пересесть некуда, народу вокруг много, сидят плотно, смеются — и ни одного знакомого лица!

Колюжный проснулся от удушья и вскочил: вся комната была в дыму, так что люстра под потолком едва светилась! Он откашлялся, присел и возле пола хапнул воздуха: отовсюду слышался крик, мат и беготня по коридору, кто-то подёргал запертую дверь.