Мучила меня постоянно мысль, что придет Лиза. Странно мне было то, что из всех
этих вчерашних воспоминаний воспоминание о ней как-то особенно, как-то совсем
отдельно меня мучило. Обо всем другом я к вечеру уже совсем успел забыть, рукой
махнул и все еще совершенно оставался доволен моим письмом к Симонову. Но тут я
как-то уж не был доволен. Точно как будто я одной Лизой и мучился. "Что, если
она придет? - думал я беспрерывно. - Ну что ж, ничего, пусть и придет. Гм.
Скверно уж одно то, что она увидит, например, как я живу. Вчера я таким перед
ней показался... героем... а теперь, гм! Это, впрочем, скверно, что я так
опустился. Просто нищета в квартире. И я решился вчера ехать в таком платье
обедать! А клеенчатый диван-то мой, из которого мочалка торчит! А халат-то мой,
которым нельзя закрыться! Какие клочья... И она это все увидит; и Аполлона
увидит. Эта скотина, наверно, ее оскорбит. Он придерется к ней, чтоб мне сделать
грубость. А я уж, разумеется, по обычаю, струшу, семенить перед ней начну,
закрываться полами халата, улыбаться начну, лгать начну. У, скверность! Да и не
в этом главная-то скверность! Тут есть что-то главнее, гаже, подлее! да, подлее!
И опять, опять надевать эту бесчестную лживую маску!.."
Дойдя до этой мысли, я так и вспыхнул:
"Для чего бесчестную? Какую бесчестную? Я говорил вчера искренно. Я помню, во
мне тоже было настоящее чувство. Я именно хотел вызвать в ней благородные
чувства... если она поплакала, то это хорошо, это благотворно подействует..."
Но все-таки я никак не мог успокоиться.
Весь этот вечер, уже когда я и домой воротился, уже после девяти часов, когда,
по расчету, никак не могла прийти Лиза, мне все-таки она мерещилась и, главное,
вспоминалась все в одном и том же положении. Именно один момент из всего
вчерашнего мне особенно ярко представлялся: это когда я осветил спичкой комнату
и увидал ее бледное, искривленное лицо, с мученическим взглядом. И какая жалкая,
какая неестественная, какая искривленная улыбка у ней была в ту минуту! Но я еще
не знал тогда, что и через пятнадцать лет я все-таки буду представлять себе Лизу
именно с этой жалкой, искривленной, ненужной улыбкой, которая у ней была в ту
минуту.
На другой день я уже опять готов был считать все это вздором, развозившимися
нервами, а главное - преувеличением. Я всегда сознавал эту мою слабую струнку и
иногда очень боялся ее: "все-то я преувеличиваю, тем и хромаю", - повторял я
себе ежечасно. Но, впрочем, "впрочем, все-таки Лиза, пожалуй, придет" - вот
припев, которым заключались все мои тогдашние рассуждения. До того я
беспокоился, что приходил иногда в бешенство. "Придет! непременно придет! -
восклицал я, бегая по комнате, - не сегодня, так завтра придет, а уж отыщет! И
таков проклятый романтизм всех этих чистых сердец! О мерзость, о глупость, о
ограниченность этих "поганых сантиментальных душ"! Ну, как не понять, как бы,
кажется, не понять?.." - Но тут я сам останавливался и даже в большом смущении.
"И как мало, мало, - думал я мимоходом, - нужно было слов, как мало нужно было
идиллии (да и идиллии-то еще напускной, книжной, сочиненной), чтоб тотчас же и
повернуть всю человеческую душу по-своему. То-то девственность-то! То-то
свежесть-то почвы!"
Иногда мне приходила мысль самому съездить к ней, "рассказать ей все" и упросить
ее не приходить ко мне. Но тут, при этой мысли, во мне подымалась такая злоба,
что, кажется, я бы так и раздавил эту "проклятую" Лизу, если б она возле меня
вдруг случилась, оскорбил бы ее, оплевал бы, выгнал бы, ударил бы!
Прошел, однако ж, день, другой, третий - она не приходила, и я начинал
успокоиваться. |