|
Из Тифлиса в Москву. – В Москве лучше. Доездился до того, что однажды лег у канавы: – Не встану! Должно же произойти что нибудь! Произошло: случайно знакомый подошел к канаве, повел и обедом накормил. Другой поэт. Из Москвы в Тифлис. – В Тифлисе лучше. Третий – Осип Мандельштам. Вошел в пасмурный день и голову держал высоко, как принц. Убил лаконичностью: – Из Крыма . Скверно. Рукописи у вас покупают? – ...но денег не пла... – начал было я и не успел окончить, как он уехал. Неизвестно куда... Беллетрист Пильняк . В Ростов, с мучным поездом, в женской кофточке. – В Ростове лучше? – Нет, я отдохнуть!! Оригинал – золотые очки. Серафимович – с севера. Глаза усталые. Голос глухой. Доклад читает в цехе. – Помните, у Толстого платок на палке? То прилипнет, то опять плещется. Как живой платок... Этикетку как то для водочной бутылки против пьянства писал. Написал фразу. Слово вычеркнул – сверху другое поставил. Подумал – еще раз перечеркнул. И так несколько раз. Но вышла фраза как кованая... Теперь пишут... Необыкновенно пишут!.. Возьмешь. Раз прочтешь. Нет! Не понял. Другой раз – то же. Так и отложишь в сторону... Местный цех in corpore под стенкой сидит. Глаза такие, что будто они этого не понимают. Дело ихнее! Уехал Серафимович... Антракт. IX. ИСТОРИЯ С ВЕЛИКИМИ ПИСАТЕЛЯМИ Подотдельский декоратор нарисовал Антона Павловича Чехова с кривым носом и в таком чудовищном пенсне, что издали казалось, будто Чехов в автомобильных очках. Мы поставили его на большой мольберт. Рыжих тонов павильон, столик с графином и лампочка. Я читал вступительную статью «О чеховском юморе» . Но оттого ли, что я не обедаю вот уже третий день, или еще почему нибудь, у меня в голове было как то мрачно. В театре – яблоку негде упасть. Временами я терялся. Видел сотни расплывчатых лиц, громоздившихся до купола. И хоть бы кто нибудь улыбнулся. Аплодисмент, впрочем, дружный. Сконфуженно сообразил: это за то, что кончил. С облегчением убрался за кулисы. Две тысячи заработал, пусть теперь отдуваются другие. Проходя в курилку, слышал, как красноармеец тосковал: – Чтоб их разорвало с их юмором! На Кавказ заехали, и тут голову морочат!.. Он совершенно прав, этот тульский воин. Я забился в свой любимый угол, темный угол за реквизиторской. И слышал, как из зала понесся гул. Ура! Смеются. Молодцы актеры. «Хирургия» выручила и история о том, как чихнул чиновник . Удача! Успех! В крысиный угол прибежал Слезкин и шипел, потирая руки: – Пиши вторую программу. Решили после «Вечера чеховского юмора» пустить «Пушкинский вечер» . Любовно с Юрием составляли программу. – Этот болван не умеет рисовать, – бушевал Слезкин, – отдадим Марье Ивановне! У меня тут же возникло зловещее предчувствие. По моему, эта Марья Ивановна так же умеет рисовать, как я играть на скрипке... Я решил это сразу, как только она явилась в подотдел и заявила, что она ученица самого N. (Ее немедленно назначили заведующей Изо.) Но так как я в живописи ничего не понимаю, то я промолчал. Ровно за полчаса до начала я вошел в декораторскую и замер... Из золотой рамы на меня глядел Ноздрев. Он был изумительно хорош. Глаза наглые, выпуклые, и даже одна бакенбарда жиже другой. Иллюзия была так велика, что казалось, вот он громыхнет хохотом и скажет: – А я, брат, с ярмарки. Поздравь: продулся в пух! Не знаю, какое у меня было лицо, но только художница обиделась смертельно. Густо покраснела под слоем пудры, прищурилась. – Вам, по видимому... э... не нравится? – Нет. Что вы. Хе хе! Очень. |
