– Я очень любил Жослена. Я познакомился с ним в Париже четыре года назад, когда он навел порядок у меня в голове. А полгода назад все пошло по‑другому.

– То есть?

– Он стал объяснять мне, что я не смогу ничего добиться в жизни, пока не убью отца. Но убью не в прямом смысле, а в образном.

– Я понял, Кромс.

– Раньше отец мало для меня значил. Иногда я думал о тебе, но чаще мне хотелось забыть, что я сын легавого. Про тебя писали в газетах, мать гордилась этим, а я нет. Вот и все. И вдруг в дело вмешался Жослен. Он сказал, что ты – причина всех моих бед, всех моих поражений. Он увидел это у меня в голове.

– Каких поражений?

– Не знаю, – сказал Кромс и опять с шумом втянул кофе через соломинку. – Мне это не так уж и важно. Вроде как тебе – та перегоревшая лампочка на кухне.

– И что посоветовал Жослен?

– Он сказал, что я должен объявить тебе войну и уничтожить тебя. «Очиститься» – так он это называл, словно у меня внутри помойка и эта помойка – ты. Мне его план не особо понравился.

– Почему?

– Не знаю. У меня не хватало храбрости, вся эта чистка казалась мне чересчур трудной работой. А главное, я не чувствовал внутри никакой помойки, не мог понять, где она. Но Жослен говорил, что она точно есть, да еще какая огромная. И если я ее не ликвидирую, нутро у меня сгниет. В конце концов я перестал с ним спорить, это его раздражало, а он был умнее меня. Я слушал его, сеанс за сеансом, чувствовал, что начинаю ему верить. И в итоге поверил по‑настоящему.

– Что ты решил сделать?

– Выбросить помойку, но я не знал, как это делается. А Жослен вначале ничего не объяснил. Только сказал, что поможет. Что мне в любом случае предстоит столкнуться с тобой. И он оказался прав. Так и вышло.

– Неудивительно, Кромс, ведь он сам это спланировал.

– Верно, – согласился Кромс после минутной паузы.

Туговато соображает парень, подумал Адамберг, злясь на себя за то, что хоть и отчасти, но все же признает правоту Жослена. Ведь если Кромс не отличается живостью ума, кого следует за это винить? Сам он тоже медлительный. Кромс успел выпить только половину своего кофе, но и в стаканчике Адамберга осталось не меньше половины.

– Когда же ты столкнулся со мной?

– Сначала мне позвонили по телефону в ночь с понедельника на вторник, после убийства в Гарше. Какой‑то незнакомый тип сказал, что завтра в утренней газете появится моя фотография, что меня обвинят в убийстве и что мне надо быстро смыться и залечь на дно. А позже все уладится само собой, и он даст мне об этом знать.

– Это Мордан. Один из моих майоров.

– Тогда, значит, он не соврал. Он сказал: «Я друг твоего отца, делай, что я говорю, черт подери». Потому что сначала я хотел пойти к легавым и сказать, что это ошибка. Но Луи всегда учил меня держаться подальше от легавых.

– Какой Луи?

Кромс удивленно посмотрел на Адамберга:

– Луи. Луи Вейренк.

– Понятно, – сказал Адамберг. – Вейренк.

– Ему‑то лучше знать. Поэтому я дал деру и спрятался у Жослена. А к кому еще я мог пойти? Мать переехала в Польшу, Луи живет в Лобазаке. А Жослен говорил, что, если понадобится, его дверь для меня открыта. Вот тогда он и сказал, что пора перейти в действию. Но я к тому моменту уже дозрел, это точно.

– Под каким соусом он это подал?

– Сказал, что мне представился уникальный случай, которым грех не воспользоваться. Что сама судьба посылает мне это недоразумение. «Судьба останавливается всего на одну минуту, и надо вскочить в этот поезд, только кретины топчутся на платформе».