Невыспавшаяся девка в ответ что то пробурчала, подватила Ефимку и подалась к рукомойнику, висящему во дворе. Малыш болтал ножками, что то лепетал.

Наверно, просится к дедуле, умиленно подумал Прохор, тоже выходя из избы с полотенцем, перекинутом через плечо. Кроха еще неразумная, а понимает что к чему, сознает, кто его любит, а кто равнодушен.

Как всегда, завтрак прошел весело. Ефимка сидит на коленях деда, болтает ножками, тычет пальцем в ноздрю Сидякина, заливисто смеется. Федор тоже улыбается, сыпет шутками прибаутками.

– Все люди как люди, – ворчит Настька. За общим столом сидеть бабе не положено – устроилась возле печи. – Парятся вечером, перед ужином, а вы что удумали – днем! Все не по людски.

– Кому сказано – перед обедом, – увещевал Федька ворчливую хозяйку. – Опосля малость подремлем и подадимся жарить баб. Ну чего скривилась? Мужики мы аль не мужики?

– Постыдились бы такое говорить при ребеночке! Стыдобушка!

Настька быстро перемыла посуду, прошлась веником по полу, смахнула со стола крошки и побежала на край огорода к вросшей в землю древней бане.

– А мы с тобой, герой старшина, в погреб, – таинственно прошептал Федька, косясь на приоткрытую дверь. – Оглядим наше богатство.

– Зачем? – удивился Прохор. – Только вчера проверяли.

– Проверяли да не так… Сичас выберем подарунчики для шлюшонок. Глядишь, крепче станут обнимать.

Знакомый процесс вскрытия захоронки. При виде семерых горшков у Прохора зачесались руки – удавить проклятого компаньона, самому перещупать золотые безделушки, погладить камушки… Нельзя, никак нельзя, не то вместо богатства отвалят лягавые годков пятнадцать за решеткой. Заставил себя успокоиться.

– Лучше бы, конечное дело, презентовать бабам по золотому члену с алмазными яйцами, – веселился Федька, то и дело повторяя излюбленное присловье. – Да вот беда – нету таких украшений. Придется енти сережки, – покачал на мозолистой ладони золотые серьги с вкрапленными в них бриллиантами. – Или бусы? Разные ожерелья да камеи – не для деревни, засмеют… Как думаешь, кореш?

Прохор безразлично пожал плечами.

– Значится, Фекле – сережки, Симке – бусы. Все, дружан, пошли отседова, как бы Настька не засекла.

Привалив плиту, для большей надежности прикатили к ней кадушки с соленьями, на них взвалили разную хурду мурду. Выбрались на волю. Во время – по огородной тропке спешила Настька, за ней, переваливаясь с боку на бок – Ефимка.

– Все, мужики, берите бельишко и бегите в баньку. Знатно мы с малышом натопили ее!

В крохотной раздевалке Семенчук, по прежнему балагуря, скинул исподнее, затолкал его в специально поставленную корзину. Придерживаясь за стены, запрыгал на одной ноге в парилку.

– Молоток наша девка, знает, как угодить мужикам. Оженился бы, дак ведь не согласится – стар для нее… Пошли, Прошка, разоблачу тебя.

Слава Богу, не так давно врачи сняли с паралитика гипсовый корсет, заменили его на новое свое изобетение – матерчатый, жесткий, на пуговичках. Сидякин вспомнил сколько неприятностей доставил ему гипс – толком не помыться, даже на унитаз так просто не сядешь, приходится примащиваться.

В жаркой парилке он улегся на полок. Федька сноровисто расстегнул пуговицы, осторожно выташил из под старшины корсет. Плеснул на каменку кружку кваса, натянул специальные рукавички, схватил два веника и, угрожающе ощерясь, принялся охлестывать Прохора. Прыгал возле полка и хлестал, хлестал.

В заключении окатил компаньона из шайки и принялся за себя. Хлестался и болтал, болтал и хлестался. В основном на тему будущего житья, когда он оженится на сисястой бабе и примется изготавливать наследников.