– Прохор Назарович, давайте сюды Ефимку, кормить его пора! – в открытое окно кухни прокричала Настька. – До чего же шалун ваш внук беда, ни минуты спокоя, так и рвется на травку.

Сидякин подкинул малыша, поймал, еще раз подкинул, подшлепнув по голой попке, подал няньке в окно. Ефимке игра понравилась, поэтому он принялся вертеться у Настьки на коленях, рвался в деду. Но не плакал – попрежнему улыбался.

Удивительный ребенок, слезу из него никакими побоями и обидами не вышибить. Щелкнет Настька его по лбу – улыбается, за очередную шалость приложится дед солдатским ремнем к голой попке – не сильно, больше для острастки – смеется. Настоящий христосик!

Прохор минут пятнадцать погулял, лениво размышляя о превратностях судьбы, превратившей его из боевого старшины в одного из владельцев подпольного сообщества нищих грабителей и убийц. Как бы она, хитроумная судьба, не вильнула павлиньим хвотом и не загнала ветерана и инвалида войны в тюремную камеру?

– Прохор Назарович, завтрак – на столе, – громко позвала хозяина Настька. – Избавьте меня от ентого шалуна, все руки вывернул, к вам рвется!

– Иду.

Но подняться на крыльцо старшина не успел.

– Ба…тя…ня!

Ступенька скрипнула, хилые перильца, показалось, прогнулись. Не оборачиваясь, Сидякин невольно вздрогнул, узнав заикающийся голос. Марк!

– Ба…тя…ня, – повторил сын. Уже не просяще – требовательно.

– Проходи, поговорим, – не здороваясь, прогудел Прохор, присаживаясь на лавку. Похлопал по ней широкой ладонью. – Садись.

Марк доковылял до лавки, сел на указанное место.

Из окна выглянула Настька. Наверно, собралась еще раз пригласить к столу. Увидев незнакомого парнишку, скрылась. Вместо нее показался Семенчук. Тоже убрался. Предусмотрительно задернул занавеску.

– Значит, освободили, – полувопросительно, полуутвердительно проговорил Сидякин. – Сколько же ты отсидел за колючкой?

– Пол…тора го…да.

С неожиданной жалостью Прохор оглядел сына. Еще более похудел – кости распирают желтозеленую кожу, грудь запала, кашель раздирает остатки легких, глаза в темносиней окаемке лихорадочно поблескивают

Прав Заяц – освободили для того, чтобы помер зек в человеческих условиях. Гуманизм, ядрена вошь! Сначала толкнули человека на преступление, осудили, отправили на зону, а после, когда осужденный подхватил страшную болезнь, добросердечно отпустили. Иди, дорогой, дыши свободой, наслаждайся ею в последние годы – или месяцы? – непутевой своей жизни!

Но и на том – спасибочко. Запросто могли похоронить и на зоне.

– Лечиться собираешься? Какие нибудь лекарства врачи прописали?

Вместо ответа Марк покосился на занавеску кухонного окна. Из за нее слышны веселые голоса, детский смех, постукивание вилок и ножей. До чего же он голоден, с острым чувством жалости подумал Прохор. Сейчас бы выпарить его в баньке, переодеть в чистое, посадить за стол, накормить.

– Ска…за…ли: неиз…ле…чимо.

Брешут дерьмовые эскулапы, яростно подумал Сидякин! Перетопленное сальце, свежий деревенский воздух, парное молочко, настоящпее, а не сурогатное, сливочное маслице кого угодно спасут. Никакая болячка не устоит против этих «лекарств». Сводить бы больного к местной знахарке, вдруг исправятся покареженные легкие, придут в норму.

Он уже поднялся, собираясь пригласить сына в дом, но на крыльцо выбрался Ефимка. Отбиваясь пухлыми ручонками от преследующей его няньки, заливисто хохотал.