Отец важно качает головой:

— Там только одно место, поверх гроба его матери, и оно для меня.

Брижит хочет остановить его, взять за руку, но он уклоняется. Ей-богу, он, кажется, обиделся! Мой отец обиделся на меня за то, что я отнимаю у него место в могиле! Как же мало мы все стоим!

Фабьена поднимает голову и, забывшись, кладет вилку на вышитую скатерть. Брижит резко встает.

— Отлично! — говорит она. — Хватит об этом, забудем! Раз Жак вас стесняет, остается его сжечь!

— Брижит! — возмущается папа.

— Что? Ты же сам этого хочешь, разве нет? Так он займет куда меньше места. Маленькая урна, а спустя некоторое время — еще одна, моя, да и то не обязательно: мой прах можешь выкинуть в сортир, спустить воду, и аминь! Зато ты будешь лежать вдвоем с мамой, правильно, ведь мы с Жаком никогда для тебя ничего не значили!

— Не смейте говорить в таком тоне с отцом! — Фабьена ударяет ладонью по столу.

— А ты, мисс Франция, заткнись. Получила наследство — и радуйся. Жака убила эта ваша убогая жизнь, вы сделали из него куклу, комнатную собачку для ваших мещанских посиделок. Кто из вас, кроме Альфонса, пытался понять его картины? А это было не просто хобби, блажь от нечего делать, это был крик души, мольба о помощи, но вас не прошибешь, по-вашему ведь как: спросишь человека «Как дела?», услышишь «Нормально» — значит, все в порядке. Главное — чтоб был порядок! Ну так успокойтесь, не будет никакой рыбы, я оставлю ее для себя, Жак просто хотел пошутить, правда? Напугать нас! Все так и подумают, не беда. Похороните его по-людски, как положено, в ящике с ручками, чтобы не было никаких разговоров, и дело с концом! Испортили человеку жизнь, так чего же со смертью церемониться! Никогда, никогда не прошу вам того, что вы сделали с моим братом!

Фабьена сжимает вилку так, что побелели суставы, она бы ответила, но тут с лестницы раздается громкий плач Люсьена, и она оборачивается. Бросается к нему, обнимает, утешает:

— Что ты, что ты, малыш, ничего страшного! Мы просто немножко поспорили.

— Не хочу, чтобы папу сожгли! — кричит Люсьен сквозь рыдания.

— Никто не собирается его сжигать. Тетя Брижит просто пошутила. Пойдем-ка…

Фабьена уводит Люсьена в его комнату и закрывает дверь. Остальные сидят молча, не поднимая глаз от стола и прислушиваясь к шагам наверху. Жан-Ми, как раз отправивший в рот еще кусок сыра, когда понесло Брижит, не успел его прожевать и застыл с раздутой щекой.

Я пытаюсь собраться с мыслями, обдумать слова Брижит. Она сбила меня с толку. Я совсем не считал себя таким уж несчастным. Мне, конечно, не хочется, чтобы меня сожгли, хоть это и суеверие, но Брижит явно передергивает, она сама заговорила о кремации, ни у кого этого и в мыслях не было. Я могу догадаться о ее внутренних побуждениях: испытав на себе, что такое отмирание плоти, она хочет избавить мое тело от медленного разложения, этого безобразия, которое остающиеся наверху прячут в землю для собственного спокойствия… но можно было выразить все это в более приемлемой форме. Поразительно, до чего ожесточает человека уверенность в том, что смерть есть конец всего. Или я плохо знаю свою сестру? Я всю жизнь восхищался ею: потому что видел в ней бунтарский дух, потому что, не в пример мне, у нее хватило смелости посвятить себя искусству, хватило сил развестись с кретином-мужем, научиться жить с одним легким. Но, может быть, ей всегда не хватало доброты, и ее талант, твердость духа, решительность развились как оправдание внутренней холодности?

Мне было больно так думать о сестре, хотя безмерное презрение, с которым она изобразила мое существование, должно было бы меня ожесточить. Впрочем, в моем положении чувствовать, что сохраняешь уязвимость, пожалуй, даже утешительно.