письма… идут месяцами…

Я думала, он вернется. Ко мне. К нам с бабулей. А он… Вернулся, когда

мне было пятнадцать. И принялся командовать, будто я без него до этого в

жизни разобраться не могла. Я о ней все знаю. Сначала родился, потом

пригодился. А в промежутках хотелось бы быть самой собой!

Повернув голову, выгибает бровь:

— А сколько тебе? Напомни, е-мое?

Этот сарказм давно не бесит.

Судя по всему, для него я навсегда останусь ребенком. Даже когда

морщины на его упрямом лбу станут глубже, и борода поседеет. Я останусь

ребенком, потому что у нас есть только “мы”, и больше никого на всем этом

чертовом свете.

Плюс ко всему, для него я ребенок, потому что у него нет собственных. Вот

в чем все дело.

Он достоин! Достоин своих детей. И семьи. Но с таким дураком кто будет

связываться?! И кобелем. Думает, я не знаю? Он пол моего универа пере…

имел!

— Посчитай, — советую ему. — Вроде ты умный. Был. Вчера.

— Сгинь, — рычит. — Пока в обезьянник не затолкал.

— Спасибо, — бросаю в сердцах. — За сочувствие. Чтоб тебе так дети твои

сочувствовали…

— И тебе спасибо, — выговаривает он. — За то, что у меня на пузе еще

один седой волос!

На пузе! На “пузе” у него бельё стирать можно!

Ступив на подножку, выпрыгиваю из машины.

Мышцу на ноге сводит от боли, но не настолько, чтобы об этом плакать.

“В рубашке родилась”, — мне так с пяти лет талдычат.

С того дня, когда выжила. Мы выжили. Я и Глеб.

Хлопнув дверью, иду к своему подъезду.

— Люба, — слышу за спиной.

Остановившись, закатываю глаза.

— Приеду. Проверю. Спать топай.

Сделав глубокий вдох, советую:

— Валидол захвати.

Дернув подъездную дверь, захожу внутрь и обессиленно тащусь к лифту.

На подкорке... яркие зеленые глаза мужчины, о котором... уже полгода

мечтаю перед сном. И во время. И который... для меня слишком взрослый, чтобы я вообще хоть как-то могла его потянуть. Я даже не знаю, о чем с

ним можно говорить. Дольше семи секунд.

Войдя в квартиру, плюхаюсь на пол.

Я и о себе-то ничерта не знаю. Кто я? Где я? Зачем?

— Чтобы было, — мертвым голосом цитирую своего придурошного брата.

Глава 7. Люба

— Ты куда в субботу делась-то? Касьянов рвал и метал.

— Голова заболела, — вру, увеличивая резкость на своем микроскопе.

Моя субботняя попытка расстаться с девственностью была очень

неудачной. Сдаваться я не планирую, но… это будет не Касьянов. И… это

будет не в квартире, где за стеной толпа народу бочками пьет пиво и

гогочет так, что с потолка сыпется штукатурка.

Вспоминать все это не хочется.

Его руки у себя на груди и под юбкой. Его поцелуи.

Пипетка валится из рук, когда вспоминаю его тяжелое тело на своем.

Он сказал, что я… деревянная. И безынициативная.

Придурок.

Мы месяц встречались, как я могла этого не заметить?

Это все моя дурацкая потребность в ком-то. Я настоящая дремучая дура, но больше всего в жизни мечтаю влюбиться, и желательно взаимно. Эта

придурь особенно прогрессирует с тех пор, как бабуля умерла, и теперь мы

с Глебом круглые сироты. И хотя он сует свой нос в мою жизнь постоянно, это не изменит того, что однажды он… женится, детей заведет.

И тогда я останусь одна.

Я останусь одна до старости, потому что все мои парни сбегают от меня

через месяц без объяснения причин.