Как только она уйдет, Чарльз, без сомнения, попросит мачеху занять ее место в доме. Всем станет заправлять Уинифрид. Джеймс и Дилли будут, как обычно, приезжать на каникулы домой. Чарльз продолжит принимать у себя деловых партнеров, и роль хозяйки, конечно, будет исполнять Уинифрид. Никто по-настоящему даже не почувствует ее отсутствия.

На деле все получилось почти так, как она себе это мысленно представляла. После первого шока недоверия и терзаний уязвленной гордости Чарльз быстро согласился на развод. Не последовало никаких сцен, никаких слез, даже упреков было на удивление мало. Дети тоже отнеслись к новости с полным спокойствием, когда со страшной тяжестью на душе мать сообщила им, что больше не будет жить в Корнфилде и станет видеться с ними только в Лондоне во время каникул.

Джеймс высказался даже в том смысле, что будет совсем неплохо иметь одного из родителей в Лондоне, а другого за городом. Для себя он видел в этом несомненные преимущества. Дилли же беспокоилась только об одном: позволят ли ее любимой подруге гостить у них.

Все должно было пройти на редкость легко, если бы Чарльз не выдвинул условие, по которому до оформления нового брака она должна жить одна. Это требование создало большие трудности для нее и Филиппа.

Фрэнсис находилась в Америке, наслаждаясь давно заслуженным отдыхом. Часы, протекавшие между встречами Крис и Филиппа, казались бесконечными.

Фил понимал, как отчаянно она в нем нуждается, и был всегда к ней внимателен, а накал их страсти в минуты близости ничуть не убавился. У него была очаровательная привычка писать ей коротенькие письма, часть которых он пересылал по почте, а остальные либо совал ей в саквояж, либо во время свиданий оставлял на видном месте на туалетном столике, с тем чтобы она неожиданно обнаруживала их. Одно письмо, которым она особенно дорожила, Кристина хранила в коробочке с драгоценностями. Он написал его в ту ночь, когда она ушла из дома и нашла конверт на квартире у Фила, — оно как бы поджидало ее.

«В моей жизни были другие женщины, но сердце мое было закрыто. Теперь там живешь ты. Чувствуй себя в полной безопасности и знай: это навеки».

Ах, если бы она встретила его до Чарльза! Если бы Джеймс и Дилли были его детьми! Впрочем, тогда все было бы по-иному, и в двадцать один год она, возможно, не сумела бы должным образом оценить любовь Фила. Кто знает… Оглядываться на свое прошлое — совершенно бесполезное и никчемное занятие. Хотя Фил не был по натуре семьянином и не желал иметь собственного ребенка, он был, по крайней мере, честен. Как-то ночью, когда она лежала в его объятиях в сладком изнеможении после страстных ласк, он сказал: «Я очень ревнив и не мог бы делить тебя ни с кем. Думаю, мне будет нелегко делиться даже с твоими детьми. Тебя это огорчает, детка? Ты так необходима мне самому! Боюсь, что буду раздражительным, если при твоих детях придется обуздывать желание прикоснуться к тебе или заключить в объятия. Наверное, когда они будут жить у нас, я не смогу направиться к тебе через комнату и поцеловать вот так… и вот так…»

Его теплые губы целовали ее затылок и голое плечо. Материнская часть ее натуры молча заявляла свой протест, но чисто женское начало ликовало от сознания постоянной потребности Фила быть с нею. Она живо вспомнила один случай в первый период жизни с мужем, когда сын вбежал в спальню посреди ночи как раз в тот момент, когда Чарльз, в столь редкий для него миг желания, начал целовать и ласкать ее.

Джеймсу было, наверное, годика три. Он с плачем принялся жаловаться, что у него болит зуб. Чарльз, полностью владея собой, встал, надел халат и посадил малыша в постель. Потом подогрел для сынишки молоко, а позднее, когда мальчик уснул, оставил его в постели матери, а сам ушел в комнату Джеймса и провел остаток ночи на неудобной узенькой кроватке.