Отец с утра до вечера пропадал в правлении, на фермах, в мастерской. Его будили даже ночью и просили срочно прийти на свиноферму или в коровник, где шли опоросы и отёлы.

На квартиру то и дело заходили бригадиры, животноводы, механизаторы. Они требовали кормов для скота, покрышки для грузовиков, запасные части к тракторам.

Отец писал письма, звонил по телефону, ездил в район, связывался с соседними колхозами, с шефами.

Он так уставал за день, что, возвращаясь поздно вечером домой, нередко засыпал прямо в одежде, и Ельке приходилось стаскивать с него сапоги.

Заниматься домашним хозяйством отцу, конечно, было некогда, и все заботы легли на плечи девочки.

Она ходила в магазин за хлебом, за керосином, покупала у колхозников молоко, картошку, сама готовила завтраки, обеды. Без привычки у неё всё не ладилось: то что-нибудь пересолит, то пережарит или недожарит. Да вот ещё этот проклятый примус…

Из соседней комнаты выглянула Таня Покатилова — приземистая, скуластая девочка с густым смуглым румянцем на щеках, дочка хозяйки дома, у которой Карасёвы снимали квартиру.

— Ну и начадила ты! — Таня открыла форточку и кинула взгляд на сковородку на примусе. — И чего ты, Елька, изводишь себя? Пусть твой отец только распорядится — и всё у вас будет: и продукты из колхозной кладовой, и завтрак с обедом вам приготовят. Калугин всегда так делал.

— Нет-нет, — поспешно сказала Елька. — Мы с папой сами всё можем. И всего у нас хватает.

— Так уж и хватает, — усмехнулась Таня. — А ты знаешь, что в колхозе говорят? Не заживётся у нас Николай Иваныч, раз по трудодням получать согласился.

— Почему это не заживётся? — обиделась Елька. — Он же слово дал, что никуда не уедет, пока трудодень богатым не станет. А папа болтать не любит.

— Может, и не сбежит, — задумчиво сказала Таня. — Про Николая Иваныча в деревне ещё и по-другому говорят. Видать, смелый он, шибко партийный, если за наш колхоз взялся.

Елька потупилась и, ничего не ответив, принялась вновь накачивать примус.

— Хватит тебе, ещё взорвётся, — предупредила Таня. — Надо иголкой прочистить.

Елька достала швейную иголку и попыталась прочистить отверстие в головке. Но иголка была слишком толста.

Таня сказала, что нужна особая иголка — примусная, из тонкой стальной проволоки.

— Не купили мы примусных, забыли, — призналась Елька. — Может, самим сделать?

Таня принесла из сеней кусок провода. Девочки отделили от него тонкую проволочку и с таким усердием принялись прочищать примус, что проволочка вскоре сломалась и застряла в отверстии.

— Смотри-ка, Николай Иваныч идёт! — вскрикнула вдруг Таня, кивнув через окно на улицу. — Чем ты его кормить будешь? — Она схватила с примуса сковородку с недожаренной картошкой и убежала во вторую половину избы.

В комнату вошёл Елькин отец. Сбросил пальто и потёр зазябшие руки:

— А ну, молодая хозяйка, корми скорее. Я здорово проголодался, — обратился он к дочери. Потом покосился на примус. — Совсем, значит, техника отказала. Ну что ж, обойдёмся без горячего.

— Сейчас, сейчас… всё будет готово, — сконфуженно забормотала Елька, возясь с примусом.

Махнув рукой, Николай Иванович попил холодного молока с хлебом и сказал дочери, что обедать они пойдут в чайную.

Потом он оделся, забрал какие-то бумаги и, прежде чем выйти за дверь, пристально посмотрел на Ельку.

— Слушай, дочка. По всему видно, не получается у нас домашнее хозяйство. Может, тебе лучше в город вернуться, в школу-интернат поступить?

Елька прикусила губу.