Я откинул капюшон и поклонился – я, никогда и никому не кланявшийся! Но привычки того, другого, были сильнее.

А мгновение спустя я услышал истошный женский вопль – с надрывом, как может кричать раненая волчица. Дверь распахнулась, со ступеней высокого крыльца кубарем скатилась молодая женщина – волосы растрепаны, на щеке кровь, – а за ней, рыча и размахивая ременной петлей, гнался здоровенный парень, молодой, но шириной плеч почти не уступавший входным дверям.

Он догнал ее и сбил с ног одним тычком в спину. Хрипло зарычал, бешено вращая глазами, замахнулся ремнем и хлестнул упавшую по лицу. Закрыться она не успела.

Я, Губитель, смотрел на все это спокойно – людские дела меня не касаются; но вот тот, второй, взъярился тотчас же. И я шагнул вперед, даже не успев понять, зачем, в сущности, это делаю.

Я перехватил занесенную для повторного удара руку. И услышал свой голос (хвала Равновесию, именно свой, а не того, чье тело тогда позаимствовал):

– Хватит, Арталег.

Да, тот хорошо знал сего типа. Парень по имени Арталег обмер. Он глазел на меня, и рот его медленно приоткрывался. Я отпустил его руку – она бессильно упала вдоль тела.

– Вставай, Саата‑травница, – сказал я, наклоняясь над лежащей.

Он попытался воспользоваться этим, парень по имени Арталег, умевший довольно‑таки быстро соображать. В его кулаке оказалась железная чушка, и ею он попытался со всей силы двинуть меня по затылку. Опасную игрушку пришлось отобрать, а самого парня слегка стукнуть по челюсти. Он всхрапнул и осел в пыль.

Ух, как вспыхнули ее глаза, когда она увидела протянутую руку и мое лицо (вернее, лицо того). Сколько в них было... я даже не знаю таких слов. Призыв? Радость? Боль? Надежда? Нет, не то. Все вместе и каждое по отдельности.

И еще – она ждала. Ждала того. И не верила, что он погиб.

И еще – я ощутил странное: мне было неприятно, что она ждала его, а не меня. Потому что в больших темных глазах пылала вырвавшаяся на свободу страсть.

Я знал это слово. Знал умом. А теперь понял, что это значит на самом деле. И – растерялся. Я, сражавшийся с богами и демонами, растерялся. Не знал, что делать. Стоял, держа ее небольшую ладошку, посреди полного народом двора и не двигался с места. За спиной заворочался и застонал Арталег – пожалуй, я все же приложил его чересчур сильно. И тут вмешался тот.

Он решительно потянул меня через двор – рука Сааты осталась в моей ладони. Не колеблясь, он взбежал по ступеням крыльца, пинком распахнул дверь (у меня она, правда, просто рухнула внутрь вместе с петлями) и, таща за собой замершую Саату, решительно направился куда‑то в глубь дома.

Она не успела спросить, что я делаю. Последняя дверь сама распахнулась навстречу, и я увидел женщину средних лет (горе источило ее душу, тень сознания заметно потемнела) и с ней двоих очень похожих на нее молодых парней – ее сыновей.

Женщина вскрикнула, поднося ладонь ко рту. Парни остолбенело уставились на нас с Саатой.

– Эльстан! Ты... ты вернулся?

– Можно сказать и так, – ответил я. Пальцы Сааты в моей ладони заметно вздрогнули.

– А голос у тебя изменился... – пролепетал самый молодой – из памяти того я извлек, что парня звали Армиолом.

– Мне пришлось ударить Арталега, – сказал я. – Саата не может оставаться с ним! Это зверь, это хуже, чем зверь! Почему вы ничего не сделали?!

Бедняги, они здорово растерялись.

– Эльстан... но что случилось? Расскажи же все толком! – Ее звали Деерой, она была хозяйкой этого хутора и опомнилась первой.

Я не успел произнести ни звука. Саата опередила меня.

– Матушка, бил он меня... муж мой, сын ваш, Арталег. Бил смертным боем... Кииту покормить не дал.