|
– Пусть папаша тогда ничего не дает нам, если у него такие мысли в голове! – сухо поспешила заявить щепетильная Фанни. – Мы никогда не отказывались от своих обязанностей, – сказал Бюто. – Что ж, мы работы, что ли, боимся! – заявил Иисус Христос. Г н Байаш успокоил их жестом. – Дайте же мне сказать! Я знаю, что вы хорошие дети, честные труженики; конечно, с такими детьми нечего опасаться, что родители будут раскаиваться в своем поступке. Он говорил без всякой иронии, повторяя эту дружелюбную фразу, к которой успел привыкнуть за свою двадцатипятилетнюю практику. Мать, хотя и не понимала, по видимому, о чем шла речь, оглядывала своими морщинистыми глазам и поочередно дочь и сыновей. Она воспитывала всех троих без особой нежности и любви, как расчетливая хозяйка, которая и родным детям ставит в упрек, что они много едят. Против младшего она затаила злобу за то, что он сбежал из дому, когда подрос и смог зарабатывать. С дочерью она никогда не могла поладить, так как ее самолюбие было задето тем, что ребенок превратился в такую же практичную женщину, как и она сама. К тому же дочь унаследовала от отца его сметливость и поэтому относилась к матери свысока. Взор матери смягчался только тогда, когда она смотрела на старшего сына, этого шалопая, который ничем не был похож ни на нее, ни на отца и вырос, как бог знает откуда взявшаяся сорная трава. Может быть, за это она ему все прощала и предпочитала его остальным детям. Фуан тоже посмотрел по очереди на всех своих детей, терзаясь догадками, как они поступят с его добром. Леность пьяницы доставляла и ему меньше огорчений, чем корыстолюбие двух других. Он покачал своей трясущейся головой: зачем портить себе кровь, раз дело оказывалось неизбежным. – Если раздел состоится, – снова заговорил нотариус, – нужно договориться об условиях. Вы уже пришли к соглашению относительно ренты? Все сразу застыли и онемели. Дубленые лица приняли суровое выражение, непроницаемую важность дипломатов, приступающих к оценке государства. Затем все пристально посмотрели друг на друга, но никто ничего не решился сказать. Объяснять пришлось опять отцу. – Нет, господин Байаш, мы об этом еще не говорили, мы отложили разговор до того времени, пока не соберемся здесь все вместе… Но ведь тут дело очень простое. Правда? У меня девятнадцать сетье, или, по теперешнему, девять с половиной гектаров. Так вот, если я сдам всю свою землю в аренду, это будет, если считать по сто франков за гектар, девятьсот пятьдесят франков. Бюто, менее терпеливый, чем остальные, даже подскочил на стуле. – Как, по сто франков гектар? Да вы, отец, шутки шутите? Начали спорить о цифрах. У Фуана был один сетье под виноградником: тут действительно можно было получить пятьдесят франков за полгектара. Но разве мыслимо было сдать по такой цене двенадцать сетье пахотной земли, а тем более шесть сетье лугов на берегу Эгры, где и сено то было паршивым? Да и пашня была не ахти какая, особенно тот конец ее, который шел по косогору, u где пахотный слой становился книзу все тоньше и тоньше. – Нет, папаша! – с укором заметила Фанни. – Нельзя же нам так втирать очки! – Земля стоит по сто франков за гектар, – упрямо твердил старик, хлопая себя по ляжкам. – Вот возьму и сдам завтра, если захочу, по сто… А сколько же это стоит, по вашему? Нука, говорите вашу цену. – Шестьдесят, – сказал Бюто. Фуан, выйдя из себя, упорствовал, без меры превознося качество земли, которая была, по его словам, настолько хороша, что сама по себе родила пшеницу. Наконец Делом, не произнесший до этого ни слова, заявил тоном убежденной честности: – Восемьдесят франков она стоит, не больше и не меньше. Старик сразу успокоился. – Ладно, пусть будет восемьдесят. Я согласен уступить, раз дело идет о родных детях. |
